Михаил Артюшин - Шах и мат. Рассказы

Максим выключил телевизор, встал, бросил пульт на диван и тоже прошел за кухонный стол.

– Дашуль! Знаешь, что это? – и, не услышав ответа, продолжил: – Это называется поджиг. У нас в детстве эта штука называлась поджиг. Были еще самопалы, но это поджиг!

Дочка подошла к столу.

– Принцип тот же, что у чугунных пушек, – продолжал объяснять ей Максим. – Помнишь, как в кино показывали? Сначала в ствол порох закладывают. Затем пыж. Потом ядро. А потом солдат с горящим фитилем подходит к пушке и прикладывает фитиль к стволу. Порох взрывается – и ядро улетает! Вот мы – также. Трубки с одной стороны расплющивали молотком и напильником, подпиливали рядом отверстие. Всё! Потом головки от спичек накрошишь в ствол, спичку горящую к дырке поднесешь – и бабах! Поняла?!

– Пап! Да все понятно! Но у нас такого нет. Только петарды по праздникам, – ответила дочь.

– Ну, у нас другое время было! Шестидесятые. Ладно. Всё. Проехали! – он вздохнул и посмотрел на жену. – Лера! Может чайку попьем?

Размешивая сахар, Максим задумался и уже не слышал извечное замечание супруги:

– Ну сколько раз тебе нужно повторять? Не стучи по кружке, Максим!

Мыслями он окунулся в далекое детство, вспыхнувшее в памяти яркой картинкой освещенного солнцем прозрачного соснового бора, растущего на склоне горы, и вида поселка под насыпью железной дороги, с крышами одноэтажных домов, уступами улиц, сползающих по склону горы к реке, на фоне плывущих вдалеке, в облаках, четырех вершин Таганая.

Железная дорога, начиная отсчет километров от столицы, пересекала страну с запада на восток, пройдя первую тысячу километров по равнине, прогремев вагонами поездов мимо металлических ферм моста через Волгу. К концу второй тысячи верст окружающий ее с двух сторон степной и равнинный пейзаж меняется на холмы и лысые сопки отрогов Уральских гор. Дорога постепенно врезается в горы, обходя бесчисленные, покрытые лесом хребты по насыпям, вырезанным на склонах гор или вдоль русла горных рек. Поезда петляют по горам, как по лабиринту, наматывая лишние километры, сбавляя ход на бесконечных изгибах рельс, осторожно, с протяжным воем тепловозного гудка входя в очередной крутой поворот, за которым машинистам не видно продолжения дороги.

Привыкшие к шуму железной дороги, жители поселка уже давно не обращали внимания на гудки электровозов, перекрывающие все звуки светового дня, пронзающие застывший над поселком воздух свистящими нотами в ночной тишине.

Огибая по загнутым рельсам каменистый выступ горной гряды, почти нависающий над железной дорогой срезом стены из необычно светлого гранита со вставками белого кварца, локомотивы, как корабли, входящие в гавань, ежечасно выплывали из-за поворота, вытягивая следом за собой из-за скалы вагоны. Они тащили составы к железнодорожной станции, видимой в любую погоду на склоне противоположной горы. Эшелоны, уходящие из города на восток, в бескрайние сибирские просторы, давали свой прощальный сигнал на том же месте, у белой скалы, унося этот тревожный звук с собой, за поворот.

Под грохот проходящих грузовых и пассажирских составов поселок днями жил обычной жизнью и вечерами засыпал, убаюканный этой музыкой, словно шумом дождя, барабанящего по крыше в летнюю ночь.

Среди поселков, окружавших центр города с понятными исторически сложившимися названиями – Ветлуга, Демидовский, это поселение на склоне горы, начинавшей свой подъем от поймы речки Тесьма, с незапамятных времен в народе называлось Нахаловкой.

Максим проснулся от солнечного света. Он быстро поднялся и прошел по сухим, трескавшимся под его ногами стебелькам прошлогодней травы до дверей сеновала. Свежий утренний ветер ворвался в открытые двери, холодком пройдясь по коже, взъерошил все пространство дощатого строения под волнистой шиферной крышей. В широких полосах солнечных лучей, пробивающихся через щели между вертикально набитыми досками задней стены сеновала, как в кинотеатре от света кинопроектора, стала видимой мелкая пыль, поднявшаяся от сена. Максим спустился во двор по приставной лестнице, забежал в дом.

Все лето он на каникулах жил у деда с бабкой. Деревянный, срубленный дедом дом стоял на второй улице от железной дороги. Старики держали корову, как и многие жители Нахаловки. Корова исправно доилась, давала много хорошего молока, которое бабка ежедневно продавала постоянным покупателям. Держали кормилицу под сеновалом в «катухе», так дед называл коровью жилплощадь, по соседству с десятком кур.

Каждое утро, с весны до октябрьских холодов, поселок просыпался от утреннего песнопения поселковых петухов, перекрикивающих друг друга. Через полчаса после петушиного концерта к ранним звукам рассвета добавлялось хоровое мычание коров. Буренки после утренней дойки, покидая тесные теплые стайки, выходили из ворот в сопровождении хозяек, вытягивали шеи и издавали протяжное «му-у-у!», затем шли по улицам, спеша на зеленые поляны соснового леса, где их ждала подросшая за ночь свежая, умытая росой трава. Стадо собиралось большое. По окончании долгого летнего дня в свете бордового заката нагулявшиеся на лесных полянах буренки, тяжело дыша раздувшимися боками, возвращались домой. Медленной, усталой походкой, под щелканье кнутов двух пастухов, они шли в поселок, выбивая копытами сухую летнюю пыль. На подходе к поселку коровы выплывали из пылевой завесы, сопровождая свой выход звоном колокольчиков, висящих на шеях черно-белых и рыжих красавиц. Хозяева ждали своих кормилиц, окликая их по именам, встречая усталых тружениц кусочками хлеба с солью. Стадо острым клином, в центре которого в сопровождении пастуха шел огромный лобастый бык, плавно вливалось в поселок, растекаясь по улицам, постепенно рассасываясь по дворам.

Поддразнивая бабулю, Максим обычно балагурил, приговаривая: «Жили-были дед да баба, ели кашу с молоком!» – сидя за столом на кухне, уплетая приготовленную бабушкой гречневую кашу, залитую парным молоком.

Все дни летних каникул Максим проводил в компании двух друзей, двух соседей, братьев Коряковых, живущих в доме напротив. Старшего звали Николай, но Максим слышал это имя только при обращении к Кольке его родителей. Младшего все звали Толясик, как на улице, так и дома. У круглолицего, рыжего, с веснушками на щеках Кольки была прилипшая к нему намертво кличка Хмырь. Как и когда прилепилось к нему это прозвище, он и сам уже не помнил. В этом году ему исполнилось пятнадцать лет. Их мать, уходя с отцом на работу, оставляла ему деньги для покупки в магазине хлеба и других продуктов, а также поручала небольшие обязанности по дому: полить огород, прополоть, приглядеть за курами, чтобы не забежали ненароком в этот самый огород.