Илья Коган - Завтра будет другим

– Побеседуешь кое с кем! – многозначительно пообещал он.

Кроме Марка, в комнате, словно пришибленные, сутулились Лялик-Локшин, Петрик-Черняев и Шпайер-просто Шпайер. Все, кого вчера вечером назвал Марк. «Ничего страшного! – успокаивал он себя. – Не я, так кто-нибудь другой! Все равно узнали бы!».

Беседовал с ними пожилой детектив. Детектива звали непонятным именем Мисвандерроэ. Он сам так представился, на что художественно грамотный Петрик-Черняев спросил:

– Это вы из того рода, который «стеклянный дом»?

– Из детского дома я! – добродушно ответил детектив, сделав ударение на слове «детского». – Когда удостоверение оформляли, назвали меня в честь немецко-русского единства. А брата Степана обозвали Кафкой Фрейдом. И ничего – жизнь прожили. Имен не замарали!..

Разговаривал детектив добродушно. Но смотрел цепко.

– Вы же понимаете, – втолковывал он, – что убил кто-то из вас. Из тех, кто был вхож к мудропеду. И кому она доверяла… И убил зверски.

Сначала придушил, а потом исколол всю каким-то режущим орудием…

« – Кортик!» – вспомнил Марк ночной сон. И посмотрел на стену над кроватью, где раньше висел офицерский кортик в красивых ножнах. Теперь там ничего не было…

– А чему это она вас на дому учила? – допрашивал между тем детектив Мисвандерроэ. – Чему такому, чего в классе нельзя было выговорить?..

– А, впрочем!.. – махнул он рукой. – Пусть этим ваши мудропеды занимаются. Мое дело – найти убийцу! И уж поверьте, он от меня не уйдет!

– Ни сном, ни духом! – чуть не бил себя в грудь Шпайер. – Я и правдолюбу так сказал!

– Вы не правдолюбов бойтесь, а меня! – погрозил пальцем детектив Мисвандерроэ. – И своей совести!

Марк согласно кивал головой. Он понимал, что детектив прав и что убийцу надо искать среди своих. Но это никак не укладывалось в голове. «Свои» это же свои. Те, с кем он рос, каждого знал, как самого себя.

А знал ли он самого себя? Марк понимал, что, пока убийца не найден, он такой же подозреваемый, как любой из его друзей. И хотя в самом страшном сне не мог представить себя в роли злодея-садиста, чувство вины не оставляло его: слишком сильно было в нем ощущения своей группы как единого организма.

– Свободны! – отпустил их детектив. – Пока…

Марк выходил последним.

– А там всю жизнь висел кортик! – показал он на ковер над кроватью. – А теперь пусто…

Мисвандерроэ внимательно посмотрел на ковер и на Марка.

– Кому нибудь говорил?

Марк отрицательно помахал головой.

– Вот и молчи!

Мудропеда Агилеру хоронили через день. Сначала было отпевание в лицее. Закрытый гроб стоял в актовом зале. Под портретом в черной раме квартет студработников играл положенную для таких церемоний музыку.

– Господи! – думал Марк. – Какая же она красивая! И добрая!.. Была…

Он все еще не мог принять ее смерть. Да еще эта музыка… Стыдно было плакать на людях. А стряхивать слезы было еще стыднее. Но, странное дело, когда он все же поднял глаза, то увидел, что мокрые лица у всей гоп-компании. У Лялика. И у Пятака. И у Рогача. У Флюгера-Агишева. И даже у Енота.

– А они-то здесь при чем? – подумал он. И заставил себя сосредоточиться на словах Мудроляйтера.

– …являла собой пример государственного подхода к воспитанию убежденных патриотов Фатерландии. Ее Хрестоматия по отечественной истории получила одобрение самого Совета Мудрейших. Она уводила нас к истокам цивилизации, показывала, как деяния Благородных мужей – Карла Великого, Чингиза, Петра, Наполеона, а также новых святых Иосифа и Адольфа – способствовали рождению единой евроазиатской расы.

Он бы еще вещал, если бы вдруг откуда-то из дальних рядов не раздался крик:

– Найдите убийцу!

И тотчас же крик подхватили в разных концах зала.

– Найдите убийцу! Найдите убийцу! – скандировали студработники. Мудроляйтер зашептал что-то стоящим ниже мудропедам. Шепоток-указание заструился к рядам выпускных групп. И оттуда – сначала нестройно, а потом слаженней и слаженней, громче, громче и одушевленнее – потекли звуки национального гимна:

Пари над миром наша песня,

Зови живых на труд и бой!

И вейся, вейся всех чудесней,

Флаг Фатерландии родной!

Скоро пел весь зал. И Марк вместе со всеми. И даже громче и одушевленнее всех. Это была песня его детства и юности. Она будила его по утрам и задавала настроение на весь день. Она согревала его чувством причастности к поколениям предков и укрепляла веру в прекрасное будущее страны, которое он будет строить вместе с миллионами соотечественников.

Нам нет преград на суше и на море!

Гордимся мы отечеством своим,

Друзьям на радость и врагам на горе

Мы победим! Мы победим! Мы победим!

Гимн еще не кончился, а утилизаторы уже погружали гроб на свою тележку. Мудропед Агилера не имела воинского звания, и ей не полагался артиллерийский лафет.

– Ребята, а поедем ко мне! – предложил вдруг застенчивый обычно Лялик. – Помянем мудропеда!

– У тебя что, на всех места хватит? – засомневался Енот.

– Потеснимся! – успокоил его Лялик.

Места на всех хватило уже в мерседесе-лимузине.

– Однако не хило! – удивился Пятак. – Если у тебя и все остальное такое!..

– Скромное обаяние буржуазии! – как-то само собой вырвалось у Марка.

Дом Лялика стоял на Соколиной горе. Собственно, домом он называл его только из застенчивости. Это был трехэтажный особняк посреди ухоженного парка.

– Ну, ты даешь! – восхищенно бормотал Мурнев, поднимаясь по мраморным ступеням

– Это ж не мое! – смущенно оправдывался Лялик. – Отец строил…

Отец встречал их в дверях зала-не зала, но, вообще-то, и не комнаты.

– Кириллов! – коротко представился он, пожимая руку первому из друзей.

– Энтин! – волей-неволей так же коротко отрапортовал тот.

– Енот! – перевел на лицейский язык Лялик.

Так они и подходили один за другим.

– Кириллов! – говорил каждому хозяин.

– Рожицкий!.. Волоцкий!.. Соколов! – отвечали лицеисты. А переводчик пояснял:

– Рогач… Флюгер… Толян…

И вдруг, пожимая руку Черняеву, Кириллов сам назвал его лицейское прозвище:

– Петрик!

И потом выдал такое же Шпайеру и Мурневу:

– Пятак!.. Котян!..

А услышав фамилию Марка, только вздохнул:

– Блюм… Сын Седова…

Еще раз сжал его ладонь и прошептал:

– Знал… Знал…

Но тут же встрепенулся и позвал:

– Мария!

Из темного угла выступила женщина. Немолодая и не старая, но очень хозяйского вида.

– Экономка! – подумал Марк. Он знал, что в богатых домах есть такие. Но у скромника Лялика!. Вот бы не подумал… Но долго удивляться Мария не позволила.

– Мойте руки! И за стол! – скомандовала она.

Стол был уже накрыт.