Илья Коган - Завтра будет другим

В его голосе зазвенел металл.

– Где вы видели такой город? И такой завод?

– Там же написано: «Америка»! – выскочил Лялик.

– Локшин! Вы не на Шествии!

– Нет, правда… – залепетал Марк. – Это же фантазия! Свободный полет, так сказать… А на самом деле и завод, и ферма нам очень понравились!

– Шумел, как улей, родной завод… – пропел хулиган Мурнев.

– Смотрите! – предупредил мудропед.– Как бы свободный полет фантазии не привел вас в урановые рудники!

– Да мы же хотели как лучше! – продолжал оправдываться Марк. – Чтобы у нас так не было! И потом дальше не все так уныло…

– Короче! – оборвал его Рихтер. – Забудьте и никому не показывайте! А через неделю представьте мне нормальный отчет! И о заводе, и о ферме. Как у всех!

Во дворе лицея одногрупники никак не могли придти к согласию.

– И чего он взъелся? – недоумевал Лялик-Локшин. – Забавно же!

– А ты чего ждал? – охлаждал его пыл Енот-Энтин. – Оваций?

– Теперь жди! – пророчил Рогач-Рожицкий – Как пить дать, у всей группы баллы срежут!

– И когда! Перед самым выпуском! – сокрушался Петрик-Черняев.

– Кто это придумал? – приставал ко всем Шпайер. – Это каким же козлом надо быть!

– Я же говорил: не выпендривайтесь! – выступал Котяра-Мурнев. – Умнее всех хотите быть!

И это Марку было уж совсем неприятно. И неожиданно. Ведь этот Котяра ему, можно сказать, в рот заглядывал. Каждое слово принимал как команду. И вот тебе!..

Марк был не просто расстроен. Он чувствовал себя виноватым, хотя и не очень понимал в чем. Он ведь, и правда, дал волю фантазии. В родной Фатерландии не было и не могло быть ничего подобного. Хотя… Он вспоминал свое впечатление от первого дня трудового воспитания…

Трамваи подходили один за другим. Они выплескивали из своих распаренных недр мятых расплющенных давкой мужчин в одинаковых серых костюмах. Шаркая ногами, они нестройно вливались в переулок, конец которого закрывала казенная надпись: « Станкостроительный завод имени Г. Ф. Сидорова».

И потом… Это засилие роботов. Люди казались маленькими и лишними среди поступательного движения и кружения механических рук…

Это удивляло и пугало. И Марку хотелось защитить человека от опасного, как казалось ему, подчинения возможным хозяевам мира.

– Слушай! – отозвал его на другой день Лялик. – Я рассказал отцу о нашем сочинении. Он хочет послушать. Да и ребятам не мешает узнать, чем все кончается…

– Ты что! – забоялся Марк. – Рихтер же с потрохами съест! Я все свои баллы потеряю! А то и хуже!..

– Не дрейфь! Будут только свои. И ни одна собака…

На этот раз угощали только чаем. Правда, с вкусными пирогами. Хозяйничала за столом девушка Дина. Она же Рапунцель.

– Ну-ка, ну-ка! – сказал Кириллов, устраиваясь в кресле. – Послушаем наших юных прозаиков!..

– И Шехерезада повела дозволенные речи… – съехидничал Енот.

Марк только отмахнулся. И кивнул головой Лялику: начинай, мол!..Читал тот спокойнее, чем в классе. Даже с некоторым выражением. Но скоро хозяин прервал его.

– Не возражаешь, если я включу рекордер? Для памяти.

Марка это не сильно обрадовало. Но разве возразишь?

Лялик начал по новой. И читал с еще большим выражением. Ребята слушали, а хозяин кивал головой, то ли одобряя, то ли просто в такт голосу.

Марк слушал, и в голове его возникали не раз как бы вживую виденные картины.

…Серые лица над серым конвейером.

…Механические движения рук.

…Робот в центре зала и его мигающие глаза.

А потом – обеденный перерыв. В большом зале без окон за длинными столами сидят серые люди. Такие же люди в сером бесшумно снуют по залу, разнося подносы с едой.

А потом – снова работа, и конец смены, и назначенные развлечения.

…Наша пара следит за поединком боксеров.

…И слушает робота-лектора на бетонных скамейках амфитеатра.

А потом…

Потом пришла очередь Марка. И он стал читать то, ради чего, честно говоря, он все это и затеял:

– Он давно уже мешает им сосредоточиться. Он отвлекает – этот негромкий протяжный звук. Есть в нем что-то беспокойное, что-то непонятное, но властно требующее внимания. Он сжимает сердце и холодит голову. Что это?

Звук ближе. Еще ближе. Он плывет уже где-то рядом – над амфитеатром. И люди поднимаются в тревоге и с беспокойством озираются в поисках его источника.

Но дороге идет человек в белой рубашке. Он играет на трубе и ветер ласково перебирает его светлые волосы.

Человек играет на трубе. Труба горит в лучах солнца, пылает металлическим пламенем и поет. Поет протяжную бесконечную мелодию со множеством вариаций.

Труба поет о Человеке. О его красоте, о его руках, шершавых и ласковых.

Труба поет о солнце. О ночи. О шелесте ветра в дикой траве. О каплях росы на собачьей шерсти.

Труба поет о Боге, которого нет. О людях, которые не придут.

Труба поет о Женщине. О Матери. О губах, не целованных никогда. О постели, никем не смятой. О детях. О горячем огне очага.

Труба поет о Любви Человека. О его Надежде. О жизни и Смерти…

Человек играет на трубе. Он идет по дороге, играет на трубе, и серые люди, как завороженные идут за ним следом. Что-то тает у них в душе – словно льдинки ломаются и с тихим звоном падают из глаз.

Люди послушно идут за трубачом.

Человек с трубой проходит мимо стадиона. Застывает толпа на трибунах, все головы поворачиваются в его сторону. И вот уже пустеют трибуны.

Человек идет по дороге и играет на трубе. А за ним идут болельщики. За ним идут игроки, еще не остывшие, еще в спортивной одежде. Зачарованными глазами следят они за игрой солнечных лучей на белом металле трубы и слушают, слушают ее невыразимую песню.

Человек идет мимо ринга. Идет и играет. И зрители поворачиваются спиной к рингу. И идут за трубачом. А за ними идут и боксеры. И только робот, глупый робот о моргающими глазами остается на месте.

Человек в белой рубашке идет по серой бетонной дороге. Он играет на трубе, и его мелодия влечет за собой взволнованную толпу. Мелодия зовет, мелодия манит уйти куда-то далеко-далеко, сделать что-то необычное, оказать что-то несказанное.

Слов нет. Они почти забыты – эти нужные сейчас слова. Но есть глаза, есть руки. И люди смотрят в глаза друг другу. Люди берутся за руки. Люди слушают. Люди молчат. Но это молчание теплого вечера, молчание прозрачного воздуха, молчание дружеской улыбки.

Человек играет на трубе.

Человек с трубой идет и идет по дороге, и толпа постепенно отстает. Только наша пара еще долго идет за ним следом.

Гаснет звук трубы. Очень медленно, очень неохотно затихает ее песня, растворяется в серых сумерках наступающего вечера.