Даниил Мунин - РаЗтройство

Природа матери порой такова, что дети – неотъемлемая часть женщины, как пальцы, ноги, голова. Отцы потому и чаще покидают семьи, что в них нет подобного сознания. Они вольны разбрасываться своим семенем по сто раз на дню, и это лишь продукт их жизнедеятельности. Женщина же переживает этот процесс весьма болезненно, с периодичностью в месяц. И каждый раз это выделение сопровождается кровью и болями. Если бы мужчина каждый раз кончал с кровью, он бы давно переосмыслил процесс рукоблудия и явно сторонился бы любого воздействия на свой половой орган. Мужчины ведь так трепетно относятся к состоянию своего члена, впадают в панику, если с ним пойдёт что-то не так. Для мужчины фразы «импотенция», «рак яичек», «венерические заболевания» – как ножом по сердцу. Более того, мужчины часто перестают соображать, поддаются влечению и, ведомые желанием, совершают массу неверных поступков, а порой – роковых ошибок и преступлений. Член для мужчины – жизненно важный орган, зачастую основополагающий. Есть хренова туча тому подтверждений.

Наш побег не был спланирован и представлял собой весьма хаотичное зрелище. Мы сели на электричку и, переходя из вагона в вагон, зайцами доехали до какого-то городка, где, пересев на очередную электричку, мы вновь попробовали было проехать зайцами, но нас обнаружили и высадили на ближайшей от того городка станции. Мама примерно осознавала, где юг и как туда доехать, но, не имея при себе ни денег, ни документов, скорее действовала машинально, не придавая значения своему положению.

Мы переночевали где-то на станции. Помню, я и сестра на станции нашли стационарный телефон и названивали 02, смеялись в трубку и, сообщив, что где-то произошло убийство или разгорелся пожар, бросали её и убегали, визжа и крича от восторга.

Мамы при этом рядом не было, да и вообще в памяти сохранились лишь те моменты, где мамы либо нет, либо она лишь боком повёрнута ко мне. Воспоминай о том, как она выглядела в те времена, её глаза, выражение лица, мимика – ничего этого не сохранилось в мой голове. Лицо той мамы, с которой я порой встречаюсь сейчас – старое, тусклое, удручённое – это лицо совсем другого человека. Будто та мама и эта – два разных существа…

В детстве мама всегда где-то пропадала, мы часто оставались одни. В семье не было отца, и маме приходилось делать всё самой. И зарабатывать, и готовить и растить нас. Она часто меняла рабочие места, потому ли, что не могла усидеть в одном коллективе, или же от элементарной лени, а может быть, и от душевной болезни. Я не берусь судить, но знаю, что порой она не могла встать на работу, часами лежала в постели, и в конце концов оставалась с нами. Я безумно радовался, когда такое происходило, ведь когда есть мама, на душе спокойно, и старший брат не бьёт, и не страшно, что кто-то придёт и убьёт тебя.

Мы жили в двухэтажном ветхом разваливающемся доме, и когда мамы не было с нами, я очень боялся, что кто-то придёт и убьёт нас. Иногда мама по возвращении домой с очередной работы, рассказывала, как украла деньги у кого-то из кошелька, и теперь нам есть, что покушать. Я радовался маминому приходу каждый раз и потому, что она приносила что-то сладкое. Мы часто голодали, мне даже кажется, что в детстве чувство голода не покидало меня окончательно ни разу.

Как-то раз по осени мама собрала все гнилые яблоки в огороде, и сделала какое-то блюдо, точно помню, что было очень вкусно. В другой раз мама отправилась на работу в какой-то другой город и оставила нас на несколько дней одних. Уходя, в тот момент я ещё спал, она сообщила брату, что на кухне лежит пакет, наполненный разными хлебами, и что мы должны есть понемногу этого хлеба несколько дней, пока она не вернётся с другой едой.

Я часто стоял часами у окна и всматривался в улицу, ожидая, не появится ли мама. Когда смеркалось, хотелось плакать, но я знал, что никто не обратит внимания, поэтому просто ждал. Я поранился, и на тыльной стороне ладони появилась ранка. Я стоял у окна и сосал эту ранку, потом начал грызть её. Я хотел есть. С тех пор на руке у меня остался рубец, наверное, на детской ладошке он выглядел значительно больше и внушительней.

Как-то я покакал в горшок. Какашек было мало, пару маленьких шариков. Я взял полиэтиленовый пакетик и собрал в него какашки, потом подошёл к окну и начал жевать этот пакетик. Вкуса я не помню, в голове всплывает лишь эта картинка… Я ел дерьмо. Без жалости к себе, просто данность.

В семьях у других детей бывали случаи и пострашнее. Я знал многих сирот, с которыми рос в одном детском доме, и порой они рассказывали свои истории, от которых дух захватывало. Да и позже, на свободе, мои одноклассники рассказывали про свои семьи, и я, сравнивая со своими жизненными обстоятельствами, понимал, что моя жизнь в разы лучше, и я бы ни за что не променял её. В каждой, даже внешне благополучной, семье есть свой скелет в шкафу. Я прекрасно осознаю это, потому иной раз стараюсь понять, что движет человеком, когда он жалуется, страдает или просто хмур. Люди, которым хочется позавидовать, тоже сталкиваются с проблемами, которые вгоняют их в тоску.

Сколько раз я слышал от людей, что им всё надоело, что хочется просто умереть, чтобы всё поскорее закончилось. Но что не так? Семья есть, деньги есть, друзья есть. А всё не так. Пожалуй, лишись они всего, им было бы проще. Природа человека такова, что всегда есть к чему стремиться, чем возмущаться, чего сторониться. Как бы это не прозвучало, но всем есть, о чём поплакать.

Стояла тёмная ночь, мама подходила ко всем прохожим и просила принять нас на ночлег. Ораву детей и утомлённую женщину. Нам просто напросто было холодно и хотелось спать. Дорога, постоянное преследование кондукторами и отсутствие еды банально выжали из нас всю энергию. Мама просила у прохожих, а они лишь злились, и некоторые грозились вызвать стражей закона.

За день до этого мы уже просидели в участке несколько часов, как мне кажется, потому что ночью бродили бесцельно по очередному городку. Затем нас выпустили, и мы отправились дальше. Возможно, посчитали, что мы – цыганская семья, и нечего с нами возиться.

Мы сошли со станции и поплелись в направлении посёлка. По дороге нам встретился какой-то мужик. Мама обратилась к нему с просьбой о ночлеге, и он повёл нас в свой дом. Он был весь чёрный, с большой лохматой бородой, походил на медведя. Сейчас я понимаю, что это был какой-то местный алкаш, может быть, даже бомж. Но он единственный, кто приютил нас. Его «дом» стоял где-то на откосе, тёмный и деревянный. На утро я обнаружил, что это, скорее, обгоревший сарай, нежели дом, но крыша в нём имелась и ночью было тепло, потому что мы, дети, спали вместе, плотно прижавшись друг к другу. Мама ушла с мужиком. На утро, облазив всю хижину, я нашёл на полу прилипший сахар. Сначала я просто собирал его и ел, но затем стал лизать пол.