Виктор Попов - ДР. Роман в трех тетрадях с вопросами и ответами

Родители, будучи кофеманами, еще за год до моего приезда раньше установленного медицинскими показаниями срока направили по тому же пути старших детей. Поэтому мое чаеманство стало поводом для долгих и регулярных споров о преимуществах напитков. Дискуссии каждый раз завершались одним и тем же: и мы, и вы по-своему дураки, так давайте ими же и останемся.

Кофемолка и рожковая кофеварка Феди были одними из немногих регулярно используемых бытовых предметов. Они работали каждое утро. Федя лично смалывал суточную норму семьи. И только в последний год Даня, к нескрываемому огорчению Феди, для которого кофе был своего рода культом, стала уменьшать свою порцию – явная примета начавшего между ними разлада, который в отношении кофе был и раньше. Краеугольным камнем была степень прожарки зерен. Федя, будучи кофейным гиком, обжаривал зерна сам и не уходил дальше стандартной венской. Даня же предпочитала испанскую. По мнению Феди, почти что «угли».

Эти споры из серии «милые бранятся…» ни у кого не вызывали беспокойства. А вот отказ Дани от принятого объема, напротив, был воспринят серьезно. Она не объясняла причин. Это был своего рода бунт ради бунта, возмущавший Федю до глубины души. Кофе был для него религией. И жена-«еретичка» выбивалась из сложившейся картины мира.

Поводом для этого весьма примечательного культа стало вполне определенное событие. При приеме на работу бывший шеф пригласил его, дремучего провинциала, в группе наиболее отличившихся стажеров в свой пятисотметровый особняк, где сам лично смолол и приготовил эспрессо для каждого. И Федя погиб. Растворимый кофе, изредка бурда из автоматов и реже что-то заваренное в офисе, столь привычное ему до того момента, было лишь «чем-то», а не настоящим кофе. Эспрессо шефа стало вкусом и запахом успеха, от которого даже в Старцево Федя не смог избавиться. У Дани такой истории не было. Профессорскую дочку (причем профессором была мама) сложно было удивить кофе. Но любила она его не меньше Феди.

В тот полдень я, еще не зная той части истории семьи, вез чай, полный уверенности, что ему будут рады. Китай всё же, а не утлый повседневный Цейлон. И как же я ошибся. Чай взяли, конечно. И заваривали его. Мне. И только мне.

Герман вел лодку не спеша, на мой неопытный взгляд, какими-то не имеющими смысла зигзагами. Валя шла за нами вслед, ни на метр не уходя с фарватера в сторону. Уже позже я узнал о суровом характере озера, неудобных для «судоходства» течениях и странных, опасных ветрах. В отдельные дни и даже недели и месяцы (биоритм озера был более или менее известным местным) детям запрещалось в одиночку спускаться на воду. Сам я с озером так до конца и не разобрался. Без малого года оказалось недостаточно. Заимев к осени обычную лодку-плоскодонку (Гришка мне ее пропил), я не раз столкнулся с капризами водоема.

Главной бедой была волна. Почти всегда она была «неправильной» – никогда не шла в одном направлении. Волны, идущие в разные стороны и под разным углом и то и дело сталкивающиеся друг с другом, превращали водную поверхность в разбитую дорогу. Ощущение было именно таким: ухаб на ухабе. Потенциал волны был огромным – её силы хватало на то, чтобы перевернуть обычную лодку, еще и с грузом. Были случаи, когда волна в клочья разбивала борта старых или плохо сделанных лодок. Причем в относительно безветренную погоду. А уж если поднимался ветер – такое часто было в мае или в октябре, особенно ночью, – пиши пропало, к воде лучше было вообще не приближаться.

В тот день стоял штиль, и толчея была слабой, едва заметной, – пара-тройка слегка конфликтующих между собой направлений. Но дети всю дорогу молчали. Весь вид Германа говорил о серьезности его работы. Я пару раз обернулся с желанием заговорить, но решил все-таки оставить эту затею. Валя поодаль что-то мурлыкала себе под нос. Кричать что-то ей было бы совсем уж неприлично, и я лишь позволил себе осмотреться с другого, отличного от большой земли, ракурса.

Старцево. То ли озеро стали называть так же, как деревню, то ли наоборот, – уже никто и не помнил. Водоем по форме был бы кругом, если бы не несколько вдающихся в него мысов-полуостровов, на одном из которых расположилась часть одноименной деревни, от острия мыса уходящая глубоко в лес на большую, в пять-шесть сотен гектаров, площадь. Улиц как таковых не было. Деревня состояла из хаотично расположенных, соединенных изгородями и огородами в единое целое хуторов. На озере было два больших острова. Кроме них, водную гладь разрывало несколько отдельно стоящих скальных выходов, каждый в несколько десятков квадратных метров площадью.

Большой остров, арендованный Камневыми, звался в народе Полигон. Официальным ли было название, я так и не выяснил, но полигон в советские времена там действительно был. Регулярно, не менее двух раз неделю, фронтовые бомбардировщики и штурмовики бомбили остров. Это нужное для страны безобразие прекратилось лет за пятнадцать до переселения в те края Камневых. Однако территория, проверенная при закрытии саперами, еще была напичкана остатками разбитой военной и прочей техники, использованной в качестве мишеней. Часть этих пережитков холодной войны была видна даже с большой земли. Впрочем, чем были бывшие мишени, порой угадать уже было трудно – настолько они вросли в землю и покрылись густой растительностью. В этом плане Полигону повезло. Флора острова была крайне разнообразной и включала в себя, помимо стандартных заливных и лесных лугов, еловую и дубовую рощи, раскиданные тут и там заросли терна и шиповника. Дополнили природное разнообразие Камневы, рассадив повсюду культурные растения вроде яблонь, слив, груш, смородины и крыжовника.

На Полигоне – острове на озере – было три малых озерца с говорящими названиями: Линево, Козье и Пустое. Линей в первом добывали кошелкой, забредая по колено и просто черпая – озеро кишело рыбой. Прибившихся к линям карасей выбрасывали обратно – у них не было шансов попасть на обеденный стол при таком изобилии. Второй водоем облюбовали козы Камневых. Берега этого озера, словно городские набережные, были «отделаны» камнем, сквозь щели которого пробивалась редкая травка и мелкие кустики. Это было любимое место лежки коз для жвачки и дневного сна. В последнем озере действительно не было ни рыбы, ни какой-либо другой живности. Из него не пили животные. На воду не садились птицы. В пробах воды из этого озера не обнаружили какой-либо химической или биологической аномалии. Но Камневы больше доверяли животным, поэтому Пустое и его окрестности сполна оправдывало свое название, никак не используясь в хозяйственном назначении.

Полигон был разделен на Большой и Малый. Протоку метра в три-четыре шириной, разделяющую пространство на две неравные части, я заметил в первый же день. Она была явно рукотворной, называлась Святая и пересекала остров с севера на юг. Дата ее создания была неопределенной. Известно было только, что протоку прорыли вручную монахи, жившие на втором, большом острове, который в память о них так и звался – Скиты. Отшельники, как и их посетители, не хотели плавать по западной, самой неспокойной и непредсказуемой части озера. Кроме того, передвигаясь по созданному каналу, они сокращали пару километров пути. Но первый мотив, кажется, был основным.