Зоя Криминская - Исповеди на лестничной площадке

Но рассказ тянется и тянется, прыгает с одного на другое, и забыт и суп, и осенний день за окном.

Стыдно мне, что я о таких пустяках, как каждодневная пища, беспокоюсь, когда жизнь наполнена до краев трагедией.

Я уже не здесь, на площадке девятиэтажного дома в благополучный выходной день, похожий на десятки других дней в году, а в поселке и не сейчас, а в конце пятидесятых. Худенькая белобрысая девчонка, какой была тогда, как мне представляется, Сыроежка, окончила десятилетку и мается, не знает, куда ей податься: работы хорошей нет и учиться негде, спасибо, что десятилетка была. В город бы поехать, да в кармане у родителей пусто. Бедность. Поселок небольшой, асфальтированная улица только в центре, и там двух, трех-этажные оштукатуренные дома, а остальная территория поселка застроена деревянными домами с трехскатными крышами, слуховыми оконцами на чердаке и резными наличниками вокруг окон. После дождя непролазная грязь, все удобства во дворе, скотный двор примыкает к жилому, и баня раз в неделю. Кусты сирени под окнами в палисаднике и неизменные розовые ромашки, львиный зев и петунии, и летом сносно, а зимой, долгой бесконечной зимой средней полосы России, тоскливо, холодно и голодно.

К счастью Надиному, или несчастью, в их поселок приехал по делам командированным майор, холостой. Его познакомили с Надей, она ему приглянулась, и хотя старше он был на пятнадцать лет, и не любила Надя его, но ведь нельзя отказаться от своего счастья, хором говорили окружающие, нужно идти под венец. Никто и не сомневался, что выйти замуж за такого человека большая удача.

Началась Надина жизнь в военном городке, в доме с паровым отоплением и керосинкой на общей кухне, и когда рожденный через год, как положено, сын подрос, Надя нашла работу в детском саду завхозом, училась в техникуме и потом, со временем, поднялась до заведующей детским садом. И облик она приобрела потихоньку типичный для жены майора и работницы детского сада: крашенная блондинка с высокой прической и ярко-красной помадой.

Муж пил, но в меру, и благодаря своей мере по лестнице наверх поднимался, и они уже в Подмосковье, тоже в коммуналке, а сын Николай после школы в военное училище пошел, после училища на подводной лодке плавал. И не простой, а атомной. Двадцать лет Надиной жизни промелькнули, как один день.

На лодке Коля дозу и схватил. Заболел лучевой болезнью, и пошла его жизнь по госпиталям. Года два болел, и лучше ему стало, но за эти два года мучений нервы его сдали, и начал он по второму кругу лечиться, в психушке. Он то узнает Надю и радуется и говорит разумно, а то глаза дикие и пугается, шарахается от матери, как от врага, дрожит весь.

Надя говорит, смотрит в окно, там солнце выглянуло из-за туч, но Надя рассказывает, и на лице её не отражается, ни трагедия рассказанного, ни радость солнечного выходного дня, ничего не отражается на лице, какая-то застывшая маска, и слова буднично вытекают из неё, капают на пол возле мусоропровода, усыпанный сигаретными окурками.

«Я еду обратно на метро, мне от Кащенко далеко ехать, еду и реву, слезами обливаюсь, и просвета в жизни не вижу. И так день за днем, ещё два года пролетело, и мужа я похоронила, он ведь войну прошел, сказались ранения, а к сыну в больницу всё ездила и ездила, и не выпускали его, Колю моего, никак не отпускали в обычную жизнь.

Однажды еду в метро, и сквозь стекло на темной стенке туннеля вижу, отчетливо вижу, как живое, мелькает лицо сына за окном вагона, и он зовет меня, криком кричит «мама, мама». Большое такое лицо, во всё темное окно вагона, и кричит громко, но только мне слышно.

Я домой направлялась, в тот день к нему не собиралась, но тут из вагона вышла, спотыкаясь, как в тумане, перешла на другую сторону и в больницу поехала, хоть и знала, что время не приемное, но не могла не поехать, сын меня звал. И трясло меня всю дорогу, но как я из вагона вышла, чтобы на поезд к нему пересесть, он хоть и мерещился мне, но уже не кричал, не звал. Ждал. Но не дождался.

До больницы я добралась к девяти часам и мне сказали, что он покончил с собой, удавился на полотенце. Страхи его мучили, мания преследования, так врачи мне говорили, вот он до того устал от своих страхов, что в отчаянии и покончил с собой и, наверное, перед этим помощи просил у меня, или прощения, я услышала, да помочь не смогла, опоздала я.

Приехала домой, накинула веревку на люстру, сделала петлю, но повеситься не успела. Веревку слишком долго искала, никак найти не могла, это меня и спасло. Если бы сразу нашла, то тогда, соседи мои по коммуналке, Григорий и Лена, опоздали бы, не успели меня из петли вынуть.

Стою на табуретке с петлей на шее и думаю, сын, молодой, ушел из жизни, а я для чего жить буду? Незачем теперь. В этот момент Лена и вошла, узнать, как дела. У нас запросто было, без стука. Царапнешь дверь и всё. Лена вошла, видит, я стою, голова под люстрой, она не поняла, спрашивает:

– Ты что, уборку делаешь?

И вдруг понимает, кидается ко мне, обхватывает ноги и кричит, Гришу зовет.

Сняли меня с табуретки, веревку унесли, спрятали.

Но я всё равно не хотела жить и ещё раз пыталась, и опять меня вытащили, а потом Гриша с Леной стали смену так выбирать, чтобы меня одну не оставлять, и год со мной маялись, и спустя год я смирилась, что мне жить, а сыну лежать на кладбище. Вику, доченьку, я потом родила, для себя.

Надя замолчала, и тишина возникла так же неожиданно, как и разговор-исповедь, вздохнула, открыла крышку мусоропровода и опрокинула туда ведро, которое держала в руках в течение разговора. Высыпала обреченно равнодушно, как только что высыпала передо мной драматические события своей жизни. Повернулась и, даже не кивнув мне на прощание, семенящей озабоченной походкой спустилась вниз. Ушла Сыроежка, унесла свою белокурую крашеную голову в странный, какой-то скачущий, миражный мир, в котором пребывала после всего пережитого. Пребывала, к счастью, не одна, а с любимой дочкой Викой.

А я стояла, всматривалась в раскрутившуюся передо мной киноленту чужой жизни, много лет идущей бок о бок с моей, и потом растерянная, поднялась к себе, недоумевая, почему оказалось необходимым рассказать всё это именно сейчас, именно мне?

Часы в прихожей сказали мне, что прошло всего 20 минут, как я вышла из квартиры…

7

Я спускаюсь с седьмого этажа на первый по лестнице – ненавижу лифты. Наверх всё же езжу.

Из года в год, невзирая на то, что меня могут принять за чокнутую оригиналку, я топаю по ступенькам, мешаясь обосновавшейся там молодежи.

Спустившись на один этаж, я каждый раз беспокоила группку подростков-мальчиков и стоящую с ними красивую девочку, а позднее девушку с темными глазами юга и светлой кожей севера. И каждый раз я недоумевала: откуда, каким ветром занесло в лоно светленькой малорослой Надежды семя, из которого выросла такая красивая, крупная, чернобровая Вика, в своей броской красоте так не похожая на свою голубоглазую блеклую мать?