Вячеслав Сукачев - Спутница по июньской ночи

– Уф! – Кира перевернулась в последний раз и оказалась в аккурат подле ног Настены. – Наконец-то я вас догнала…

Еще раз они падают уже на самом повороте, а дальше не страшно, дальше – пологий спуск и лес, таинственно и тихо живущий среди ночи.

– Догоняйте! – задорно крикнула уже возвращающаяся в гору мама, когда они проезжали мимо по пологому спуску. – Мы будем наверху.

– Настенька, – щебечет неумолчная Кира, – нашему Мишке пришла повестка из военкомата. Представляешь? И он совсем заважничал. А это их просто в шестнадцать лет на учет берут. А у него такой вид, словно бы он завтра в армию уходит. Воображаешь? Когда он вчера сказал…

У Киры две маленькие черные косички с синими бантами, прыгающие по плечам, и круглые веселые щеки. Глаза узкие, цвета грецкого ореха, но такие маслянисто-живые, так жизнерадостны и всегда веселы, что от одного только взгляда на них Настену охватывает беспричинная радость.

– Он так и сказал? – тихо смеется Настена.

– Воображаешь? Но и это еще не все…

Луна поднялась ещё выше и искоса поглядывает на них, своих младших сестер, стоящих у самой кромки таинственного леса, из которого внимательно и весело наблюдают за ними чьи-то неотступные, блестящие глаза.

Когда они возвращаются на дачу, из небольшой низкой тучи неожиданно просыпается снежная крупа. Ровный и сильный шорох заполнил лес. Сразу же все потемнело вокруг, и как-то по-особенному встревожил сознание этот бесконечный, словно бы переливающийся из одного сосуда в другой, шорох свернувшихся в комочки снежинок… Колючее прикосновение снежинок холодило лицо, а когда Настена подняла голову и попыталась разглядеть облако, из которого сыпался замороженный дождь, неприятная, царапающая боль заставила ее поспешно опустить глаза. Но длилось это всего лишь несколько минут, а потом и снег, и шорох скрылись в глубине леса. Не стало луны, нет шороха, и лишь доисторическая тишина томила землю, тепло и пушисто покрытую снегом…

– Настена! А-у-у! – далеко впереди кричат ей.

– Мы все идем к Горелкиным, – это уже мама, тем, ненавистным для Настены, голосом.

Миша с Кирой давно уже на даче: их послали протопить камин и убрать со стола…

Едва Настена успела подумать о них, как по всему лесу разнеслось страшное шипение, вскоре сменившееся пронзительными звуками модной песенки, которую исполняла очередная временная царица эстрадных шлягеров. И лес уже больше не был лесом: приговоренный, растерзанный многократно усиленным голосом, он стал походить на обыкновенный городской парк, с масляными бумажками от пирожков, коробочками из-под мороженого, окурками, бранчливыми голосами подвыпивших горожан… «Наш Мишка во-от такой динамик привёз и на крыше поставил, – вдруг вспомнила Настена тихо-счастливый, заговорщицкий голос Киры. – Только это пока секрет. А то он меня убьет и под елкой похоронит…»

Музыка резко оборвалась, вновь послышалось шипение, потом какие-то щелчки и затем раздался неправдоподобно громкий, изломанный микрофоном, Мишин голос:

– Настена! Доченька! Сейчас же ступай к нам! – Миша не выдержал и засмеялся и уже своим, обычным, почти натуральным голосом добавил: – Настька! Иди скорее. Мы все тебя ждем…

А потом повалил снег. И сразу такой густой и плотный, что ближние ели словно бы размазались и поплыли по поляне. Снег рушился прямо, отвесно, крупный и пушистый, и легкая радость от его чистоты и невесомости переполнила Настену.

– А снег идет, – прошептала она слова давно услышанной песенки. – А снег идет…

Но в этот момент очередной шлягер ворвался в лес, разметал установившуюся было тишину и, пронизывая буквально каждую снежинку, плутая между полянами и елями, унесся в сторону автострады.

Нажимая на палки, Настена устало покатилась к своей даче. Еще издали, между деревьями, она увидела слабый огонек, рвущийся сквозь замерзшее окно. И этот огонек в глубине снегопада, крохотный и теплый среди огромной пустыни зимней ночи, вдруг показался ей похожим на ту бесконечную глубину, которую угадала она в картине Айвазовского. И там и здесь угадывался целый мир, тайный и глубокий, в который так хотелось заглянуть. Что там, за этим пламенем, и что там – в толще светло-голубой морской воды?

Она вошла в дом, запыхавшись от бега, с красными щеками и узко сощуренными от света глазами. Горела на столе свеча, в стакане с водой плавали желтые дольки ее отражения, темно проступал квадрат окна…

– Настенька? – отец поднял на нее вопросительный взгляд.

И так беспомощны были его глаза за круглыми стеклами очков, так устало опущены слабо развитые плечи, и весь он так жалок был и беспомощен, в одиночестве коротавший минуты над какой-то ученой книгой, что Настена не выдержала и бросилась к нему. Обняв родную голову, захлебываясь от слез, она с силой прижалась к отцу. И отец, почувствовав далеко не детскую уже жалость к нему, горячую и неожиданную ласку, приобнял дочь за холодные плечи, легонько погладил по спине, смущенно уклоняя голову и пряча готовые расплакаться глаза.

– Ну, дочка, успокойся, – наконец, сказал он. – И почему ты здесь, а не у Горелкиных?

– Я не хочу к ним…

– Напрасно, – вздохнул отец, наблюдая за тем, как Настя расшнуровывает и снимает задеревеневшие от мороза лыжные ботинки. – У них весело…

– Тогда почему ты сидишь здесь?

Настена вдруг почувствовала, как странно и незнакомо выговорился у нее этот звук, эта двойная закорючка, обозначающая букву «ч».

– Мне надо кое-что почитать… Я не успеваю просматривать литературу…

– Папа, а кто она была, твоя бабушка? – Настена, спрятав руки за спину, прислонилась к печке и оттуда пристально смотрела на отца.

– Как – кто? – растерялся от неожиданного вопроса отец.

– Кем она работала?

– А-а, – отец улыбнулся и поправил очки. – Ты вот о чем… Твоя прабабушка была прекрасной матерью и вела большое хозяйство. Она родилась в тысяча восемьсот девяносто девятом году – на стыке двух столетий. Понимаешь? Заканчивался девятнадцатый век и начинался – двадцатый… А ты, если все будет хорошо, доживешь до середины третьего тысячелетия…

– Папа, а мы в Эстонию когда-нибудь поедем?

– В Эстонию? – отец задумался и уже невнимательно, откуда-то издалека, ответил: – Да, конечно. Мы обязательно съездим в Таллин – по всей Эстонии поедем.

Падал снег.

…И еще перед сном у нее была одна тайная, сокровенная минута, совершенно не похожая на все остальные минуты в двадцати четырех часах суток. Эта минута, словно пограничный столб, стояла на страже реальной жизни, не впуская мысли и сознание на территорию сопредельной стороны – сна. Эта минута разделяла два совершенно противоположных мира: сознание и подсознание…