Глеб Нагорный - Длинные ноги Кафки. Сборник произведений

Тот отпрянул.

– Ну дашки, ну дашки… – обиженно проворчал Маркер. – Жаль, а такой сладенький, такой мордатенький, и на тебе… невежливый… Дай-ка я тебя напоследок приголублю, – с этими словами он метнулся вперед, прильнул к Флёру плохо выбритой репейной моськой, смачно чмокнул его в щеку и исчез за ширмой.

Командируемый быстро побежал по коридору, на ходу вытирая след от мерзко-синей губной помады. Перед последним маслянистым разводом остановился, посмотрел на табличку кабинета, гласящую, что за дверями находится «Магистр изобразительных искусств кутюрье Стеклограф». Дверь внезапно с шумом распахнулась, и Флёр был втянут за изумрудный галстук внутрь кабинета.

– Осторожно вы! – возмутился командируемый, поправляя галстук. – Тимошку задушите.

– Докладывали, докладывали, – не извинившись, проскрипел субъект в бордово-свекольном вельветовом пиджаке, расклешенных брюках цвета квашеной капусты с душком, в сандалиях на босу ногу и мятой клетчатой рубашке, украшенной разноцветными пятнами. В руке он держал беличьи кисти, с которых стекала краска. Из нагрудного кармашка выглядывали цветные карандаши. Был он бородатым, истощенным и близоруким. Очки со сломанной левой дужкой съехали на кончик носа. Волосы на голове стягивала махрушка: длинная слоистая коса доходила до поясницы. Борода от красок слиплась. За ухом торчал мягкий темно-красный карандаш – сангина. Шея была замотана – ангина.

– Болеем, – пояснил субчик, потрогав марлевый компресс. – Имею честь представиться, Стеклограф. Хабилитированный 5 5 Хабилитация (или габилитация, habilitation, от лат. habilis – способный, пригодный) – процедура, которая следует после присуждения второй, докторской степени. Принята в европейской континентальной академической системе, многие особенности которой были позаимствованы российской системой послевузовского образования. … Флёр, если не ошибаюсь?

– Быстро же у нас информация распространяется, – удивился командируемый, пожимая сухую желто-коричневую ладонь.

– Присаживайтесь, – пригласил Стеклограф, указав на пол.

– Я постою. Собственно, мне костюм нужен. Командируют.

– Будет, будет. Сейчас дорисую только. Пару штришков, мазков, акварелек, и все будет в ажуре. – Стеклограф направился к мольберту с натянутым холстом, на котором был выписан серый двубортный пиджак и бурые брюки со стрелкой. – Я полагаю, вам галстук не нужен? Исподнее только и рубашечка? Оранжевая? Как вам?

– Вы мастер вкуса, не я, – хмыкнул Флёр.

– Бикини, семейные, с лепестком? – продолжал Стеклограф.

– Какая разница. Под брюками все равно не видно.

– Ладно, разберемся. – Стеклограф макнул кисть в бороду. – А, чтоб меня стерли с лица Здания, оранж закончился. Подайте мне тюбик с краской, пожалуйста, вы около него стоите.

Флёр нагнулся, поднял тюбик и протянул магистру. Тот выдавил краску на бороду, мазнул кистью и принялся творить.

– А маечку-футболочку какую пожелаем? Рукавчики? Безрукавчики? С орнаментом? Гладенькую?

– С орнаментом, – интонируя-иронизируя, отозвался Флёр.

– Каким?

Командируемый задумался.

– Ну, может, окошечки такие летающие. И надпись сделайте: «Смерть стекольщикам». Не люблю Окна.

– Зачем вам? – недоуменно спросил Стеклограф. – Тем более, сами понимаете, под рубашкой видно не будет.

– Спокойней мне так, спокойней, – усмехнулся командируемый.

– Не любите вы нас, гениев, понимаю… Серость – она завистлива, – хрипнул Стеклограф, принимаясь за манжет рубашки.

Флёр решил не вступать в перепалку и занялся осмотром мастерской.

На полу в беспорядке валялись тюбики, карандашные огрызки и стружки, точилки, перочинные ножи, ножницы, банки с клеем, кисти из барсучьего ворса, груда мятой испачканной бумаги, нитки всевозможных оттенков – от индиго до пурпура, несколько наперстков, пастельные мелки, грязные сохлые кисточки, измазанные гуашью и акварелью, пыльные рулоны, куски ваты, распластанные тельца рваной ветоши и ошметки мануфактуры. В дальнем углу находился трельяж с лакированным столиком, на котором были раскиданы дамские принадлежности. Парики от сивого старческого до цыплячье-пушистого младенческого, пудреницы, губные помады и тушь, – все это болело в единой косметической дурно пахнущей массе. В углу около двери возвышались перекошенный манекен с головой набекрень, подмигивающе-подбитым глазом цвета маренго и вывернутыми руками, а также поломанный этюдничек, под которым невозмутимо полеживал любимый альбом Стеклографа – детская раскраска с потрепанными углами и в ярких разводах. Формат А4. Рядом с ним лежала коробка, на которой значилось: «Краски гуашевые для детского творчества. Кроющие, укрывистые, водоразбавляемые. 12 цветов в баночках емкостью 16 мл. Белила цинковые, лимонная, рубиновая, охра…»

Около мольберта, за которым творил хабилитированный бездарь, стоял механический «Singer» с педалью – швейная машинка напоминала коня с перебитым хребтом. Под ней валялась стальная подошва, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся утюгом, и ледериновая папка с торосами и оползнями-выползнями каких-то убогих, леденящих душу не то пейзажей, не то абстракций, не то интеллектуальных абсурдий. Командируемый потянулся к рисункам, заметив краем глаза тщеславную улыбку Стеклографа.

Одна из выплюнувшихся картин представляла собой ватман в сизых тонах, на котором были изображены две барахтающиеся в сугробе ноги. Голова и прочие части тела отсутствовали. Стеклограф почему-то окрестил картину как «Переворот в искусстве», хотя ей больше подошло бы название «Обморок». За ней следовали еще несколько плевков-шедевров. «Озарение» – не то снежинка, не то расплющенная каракатица во весь ватман – мазня, которую уместней было бы назвать «Кома творчества», и чистый ватман с маленькой перезревшей горошиной в правом верхнем углу, отдаленно напоминавшей раскрытый рот без зубов. Величался шедевр скромно: «Крик гения». Видимо, точка символизировала гения, а ватманская пустота – крик. Или наоборот. Четвертая, без сомнений, изображала рифленый каблук, но называлась весьма странно: «Инфузория-туфелька. Здание есть тетрадь одноклеточных». За «одноклеточными» шла сумбурная надпись – перечеркнутая, но не так, чтобы ее совсем нельзя было прочесть. Стеклограф, вероятно, тешил себя надеждой, что ее заметят, поэтому старался черкать не столько по словам, сколько поверх них, отчего получилась рамка. Корявая во всех смыслах надпись гласила: «Рождение нас из ног вас». И подпись: «Многоклеточный».

– Уютно у вас тут, – выдохнул Флёр, насилу оторвавшись от безмолвного вопля гения и бросив папку на прежнее место. – Творческий криз ?