Мария Чемберлен - Мороженое из муравьев

Мне было 22 года. Девушка я была беспечная, легкомысленная, высокомерная и любознательная одновременно. В больницах не бывала никогда, и даже простудой обыкновенной болела редко. А потому, когда я переступила порог хирургического отделения Пятого онкологического диспансера, все мне было в диковинку, если не сказать в развлечение.

Врач Овечкин оказался смешливым колобком в очках.

– Я ваш лечащий врач, – заявил он при первой встрече, кокетливо сложив ладошки на животе.

– Правда? – ответила я и хотела было что-то сострить, но он быстренько сунул мне две пробирки, сказал, что зайдет завтра утром, и исчез. Я, подталкиваемая в спину молоденькой медсестрой, проследовала в свою палату.

Поначалу мое пребывание в больнице напоминало скорее отдых в санатории или поездку к родственникам, что-то совсем необязательное и очень расслабленное. Можно читать до обеда, можно всем письма писать на полгода вперед, можно валяться и потолок разглядывать, а можно и по палатам в гости ходить.

Правда, ходить особенно было не к кому. Вокруг лежали в основном упитанные русские бабульки да растрепанные женщины средних лет в махровых халатах с пачками разноцветных журналов на тумбочках. Я была самая молодая на этаже, да и во всей больнице, как потом оказалось, спасибо Чернобылю, облако от которого пролетело когда-то и над нами.

Первый день я наслаждалась непривычной атмосферой, веселилась, звонила друзьям, каверзно спрашивая: а вот угадай, откуда я? Перелистала все свои любимые книги, которые успела захватить с собой, решила штудировать языки и научиться вышивать, как моя соседка. Уснула я в прекрасном расположении духа.

На следующее утро спозаранку темноту взорвал омерзительный желтый свет, и женский голос немилосердно взвизгнул над ухом:

– Градусники!

– Где я? – судорожно дернулась тело. Какие, на фиг, градусники, еще же темно?

– Больная П., на анализы.

Я выползла в пижаме в коридор, еще плохо соображая, где нахожусь. Меня отвели в лабораторию. За столиком под электрической лампочкой сидел такой же невыспавшийся юноша.

– Руку, – сказал он.

«А сердце?» – чуть не ответила я. Симпатичный, отметила автоматически, пытаясь состроить ему глазки, но, поскольку они еще совсем слипались, эффект получился неудовлетворительный, хмурый юноша в белом халате даже не улыбнулся.

Я обиделась и ушла досыпать. Но не тут-то было.

Вся больница дрожала, гудела и позвякивала, как небольшой звездолет. Под нами справа скрежетали кастрюли в буфете, по коридору кого-то катили на скрипучей каталке в операционную, сверху слышались непонятные стоны. Сон отменялся.

Тут ходячие из нашей палаты потянулись на завтрак, я решила тоже сходить, полюбопытствовать, чем тут кормят. Натянув халат, пригладив волосы и сунув две ложки и вилку в карман, поползла в буфет. На пороге наткнулась на чью-то ногу и с грохотом выронила свои посудные принадлежности. Все головы разом повернулись в мою сторону. Я выпрямилась и побледнела. Почти у всех в нашем отделении со смешным названием «голова-шея» были какие-то наросты, шишки или лиловые опухоли на лице, у многих торчали трубки из горла, и при разговоре они хрипели. Палата прокаженных, полотна Босха, Страшный суд, подумала я. Остановившись в растерянности, собрала с пола свои ложки-вилки и вернулась в палату. Есть мне, конечно, расхотелось.

Я спустилась вниз в приемное. Здесь дежурили два огромных охранника в ватниках.

– А когда сегодня посещения начнутся? – спросила я самым своим дружелюбным тоном.

– Не начнутся, – хмуро ответил охранник. – Читать умеешь?

Я перевела взгляд вслед за его рукой. На стене висело свежее объявление: «С 15 февраля в нашем диспансере объявляется карантин. Прогулки, встречи и передачи запрещены. Главврач».

М-да, совсем как на зоне, подумала я, покосившись на дюжих охранников в защитного цвета ватниках с бляхами, и отправилась бесцельно шататься по этажам, не зная, чем заняться. Анализы все у меня взяли, операция через неделю, домой не пустят. Что же делать? Тогда я решила приступить к изучению двух языков одновременно, по методу, который вычитала в какой-то книжке. Один академик выучил сразу шесть европейских языков по Новому Завету. Просто сверяя главы на разных языках. Одного я не учла, что академик жил до революции и наверняка знал Евангелие наизусть. Я же проводила целые дни в изучении Завета Божьего на английском, русском и французском одновременно. Да, совсем забыла сказать, диагноза я своего не знала. И жила в счастливом неведении, почти как лилии полевые или птицы небесные.

И вот настал день моей операции. В то утро мой возлюбленный приехал в больницу. Никуда его, конечно, не пустили, и он стоял на морозе под окнами моей палаты, подпрыгивая и размахивая руками, всячески пытаясь изобразить моральную поддержку. В смешной рыжей шапке-ушанке он был сверху похож на маленького веселого щенка. Я, забравшись на подоконник в ночнушке и открыв форточку, выбросила ему написанную накануне неразборчиво-запальчивую записку со смутным содержанием, что, дескать, в моей смерти прошу никого не винить и если умру от чего-нибудь, так это только от горячей любви.

– Пациентка П., вы что, с ума сошли?! – запричитал сзади в открывшуюся дверь мой лечащий Овечкин. – У нас до операции еще никто не умирал, ну-ка быстро закройте окно – и в постель, за вами через полчаса придут.

Я шмыгнула в кровать, но от волнения не могла ни лежать, ни сидеть. Полчаса! Так скоро! Каково это – быть оперируемой? Ведь это же, наверное, жутко страшно! Я представила себе огромный белый зал, ослепительные стальные плафоны, крахмальные белые халаты и бесконечно длинный мраморный стол, на который положат меня, беззащитную и нагую.

– П. – на выход, – раздалось неподалеку. Я сняла наушники, в которых звучал Пятый фортепианный концерт Бетховена (для храбрости), и на негнущихся ногах последовала за высокой, худой сестрой.

– Так, все железное снять, левую руку заправить в трусы – и на топчан, – сказала она ледяным голосом, когда мы пришли.

«Какой топчан? А где мраморный стол?» – хотела спросить я и тут наконец огляделась.

Больше всего операционная напоминала небольшую недорогую закусочную. Из приемника гремела дешевая музыка, две медсестры мыли пол, кто-то, кажется, жевал бутерброд, а посреди комнаты стоял он – маленький, низенький, как у ветеринара, топчан, застеленный заляпанным зеленым брезентом. Но самое смешное, что окна в операционной были совершенно прозрачными, а за ними виднелся жилой дом. Так ведь любой вуайерист, вооружившись хорошим биноклем, спокойно может узнать, что у меня внутри находится, думала я, взбираясь на странный стол. Было холодно и пусто, и только радио надрывно зудело: «Дэнс-дэнс-дэнс, ты меня-я обнима-а-ала!»