Александр Волков - Заметки на собственной шкуре

Млеет Яшка на солнышке. Щурится. Перебирает пальцами медаль. И надпись на ней читает-перечитывает по сотому разу: «За спасение утопающих». Каких утопающих? От кого спасение? Эх-х-х. Всё у них, у Гераклов, не как у людей. Впрочем, какая разница, как эта медаль называется? Важно то, что есть поступок. Подвиг, если выражаться высоким штилем. Тринадцатый подвиг Геракла! А медаль… Маленькая медаль… Маленькая медаль для маленького человека всё же лучше. Пусть даже и за спасение утопающих. Всё же лучше, чем… Чем огромный памятник из мрамора в полный рост. Согласны?

За всю свою жизнь я помню всего лишь три случая, когда по вечерам в одно мгновение пустели дворы. И все эти случаи связаны с телепередачами. Первый случай, в начале семидесятых, это когда в эфир вышел легендарный фильм «Семнадцать мгновений весны». Помните, как становилось тихо во дворах в те вечера? Детвора и взрослые летели сломя голову к экранам телевизора, как только звучал голос Иосифа Кобзона. И если «Штирлициада» длилась две с половиной недели, то второй такой случай длился всего один вечер, но зато какой! Третье августа 1980 года. Да, вы правы! Это было закрытие московской Олимпиады. Тот самый вечер, когда мы все плакали, прощаясь с олимпийским Мишей. Помните те кадры? Слезы зрителей на трибунах Лужников. Проникающие в самое сердце голоса Татьяны Анциферовой и Льва Лещенко. И слеза, скатившаяся по мозаике, выстроенной из картонок. Я тогда, помню, молодой и шебутной, специально высунул в форточку голову, чтобы убедиться в пустоте улиц. Ни ребятни на качелях, ни бабулек у подъезда.

Ну а третий раз опустошение улиц происходило уже в конце восьмидесятых. Помните это «славное» время? С пустыми прилавками и талонами. С дичайшими очередями за водкой и бесконечными съездами. Время растерянности и время надежд. И единственной надеждой на светлое будущее у нас вдруг стал… Анатолий Михайлович Кашпировский! Помните такого? Помните его завораживающее «даю устаноуку»? Мы старались загодя переделать всей семьей свои дела. Усаживались у телевизора. И начиналось! Кто-то этому психотерапевту верил, кто-то нет. Но смотрели все. Потом всё это, как и любое другое поветрие, прошло и забылось, но… Лет через двадцать мне пришлось вспомнить об этом на полном серьезе. И, не поверите, самому побывать в роли знаменитого психотерапевта.

Занесло меня в очередной раз со своими болячками в одну сельскую больницу. А что такое больница, друзья? Это, прежде всего, конечно, надежда на выздоровление. Первые три-четыре дня все мысли только об этом. Уколы, капельницы, процедуры. А потом, когда стараниями врачей ты начинаешь потихоньку возвращаться к жизни, ты уже начинаешь смотреть по сторонам. В углу холодильник. На столе маленький телевизор. На подоконнике шахматная доска. Отмечаешь внешность молоденьких медсестер. Ворчливость нянечек-уборщиц. Ну и, естественно, начинаешь общаться со своими товарищами по несчастью, соседями по палате то бишь. А соседи по палате встречаются иной раз такой высокой степени колоритности, что воленс-неволенс остаются в памяти навсегда.

Вот и на этот раз моим соседом оказался дедок – божий одуванчик. Дядя Гриша. На вид ему было лет двести, если не больше. Сухонький такой старичок. Беззвучный и неслышный, как степной ковыль. Ни звука, ни шороха. Тень – не тень. Дым – не дым. Ни храпа, ни сопения, ни придыхания. Лежит себе сутками, глаза в потолок. Я первое время даже рукой перед его лицом махал, чтобы определить, жив он или уже того. Лежит себе беззвучно. Не читает, не ворчит. Тупо лежит – и всё! Поначалу я не мог понять, что мне эта картина напоминает. А потом дошло. Вспомнил! Видел я на каком-то фото, как Говард Картер сидит рядом с лежащим Тутанхамоном в только что открытой им гробнице. Та же картина! Только вместо Картера рядом сижу я. А самое главное заключалось в том, что дядя Гриша этот совершенно случайно оказался родным дедушкой моей бывшей ученицы, которая приехала на лето в эту деревню помочь бабушке по хозяйству. Она его в эту больницу и сдала, а тут я. Вот и попросила меня присмотреть за дедушкой, взять над ним как бы шефство. В качестве гонорара за мое усердие она подкармливала меня домашними пирожками, фруктами-ягодами со своего сада-огорода. И я по старой дружбе да еще и за такой гонорар… Ну и как откажешь в таком деле? Все мы под богом ходим!

И начал я добросовестно опекать своего старшего товарища. Мыл за ним посуду и уносил ее на кухню. Помогал дяде Грише одеваться-умываться. Водил его в туалет. Водил его из туалета. Когда ему было особенно плохо, кормил его из ложечки, как младенца. И всё это молча. Молча! То есть я-то с ним разговаривал, а в ответ – тишина. В свободное от этих процедур время дедок опять лежал и тупо глядел в потолок, не мигая. В такой позе он мог лежать сутками. Я же говорю, Тутанхамон, ни дать ни взять! Ну или там Рамзес какой-нибудь. Я у телевизора и звук-то не включал, чтобы его не беспокоить. Считай, всю проходившую тогда Олимпиаду без звука смотрел. Возраст надо уважать, меня так учили.

И в такой вот атмосфере проходит день, другой. Попытался я его вытащить на свежий воздух – куда там! Пытался рассказывать ему анекдоты – никакой реакции. Расставлял перед ним шахматы – ни бум-бум. Смотрит на меня, не мигая, как Савелий Крамаров в «Неуловимых мстителях». «А вдоль дороги мертвые с косами». До жути! И вот тут-то… С чего мне вспомнился вдруг Кашпировский? Начал я с дядей Гришей проводить сеансы. Вроде как бы в шутку. А что, делать всё равно нечего. Здоровье после капельниц-уколов пошло на поправку. Да и соскучился я по своей творческой деятельности. Зря я, что ли, несколько лет пародировал Кашпировского-кормильца на концертах со сцены?

Выглядело это, не поверите, как в каком-нибудь «Аншлаге». Дед лежал на кровати в своей позе. Я ставил стул на стол таким образом, чтобы он напоминал телевизионный экран. И, просовывая голову в спинку стула, я выдавал голосом знаменитого психотерапевта. «Я начну сразу с телехрамм. Любой психотерапэут начинае с телехрамм. Вот такая терехрамма». И далее зачитывал ахинею про то, что надо, мол, двигаться-шевелиться и прочая. Потом звучало заклинание. «Даю устаноуку! Вам хочется сесть на кровати!» Дядя Гриша нагло лежал без реакции, но я не сдавался. «Даю устаноуку!» В палату на мой громоподобный голос заглядывали обалдевшие пациенты и медперсонал. Я, испытывая некоторое вдохновение, приводил главный довод. «Если вы не сядете, то у вас инурэз появится». Дяде Грише энурез был по фиг, но в комнату набивалась толпа, и хоть билеты продавай, как на концерт. Смех, хохот, аплодисменты! Все смеялись, хватались за животы, и только дядя Гриша лежал не шелохнувшись. Бабулька-уборщица, утирая слезы, заикаясь и всхлипывая, выдала, что, мол, я сорок лет уже в этой больнице работаю, но увидеть такое даже во сне представить себе не могла.