Марина Арсёнова - Ребёнок обязан жить с матерью. Повесть

У меня много друзей-приятелей в возрасте 25—30 лет. Я иногда рассказываю им про девяностые. А то они либо не помнят, либо помнят, но смутно.

Вот, говорю, у нас в школе как было: перед уроком физкультуры в раздевалку для девочек приходили мальчики, чтобы выкурить по сигаретке. Сама я иногда курила в мужском туалете. Бабушка моего одноклассника Лёши Черепанова торговала у школы сигаретами поштучно – мы все у неё покупали. Это, кстати, была очень приличная школа в центре города.

После школы мы гуляли в сквере. Там иногда встречали бездомных детей. «Я убежал, когда мой папа убил моего брата, – говорил мне голубоглазый мальчик лет семи. – В приюте бьют, я туда не хочу. Я сплю вон там, за мусорными баками. Мне нравится нюхать клей, потому что я как будто смотрю мультики».

Лет в двенадцать я перепробовала все спиртные коктейли, которые мне спокойно продавали в киоске у метро. Это сейчас я до сих пор пиво без паспорта не могу взять, а на своё 14-летие купила шесть бутылок водки! Для компании человек в десять. Это был мой самый дикий день рождения в жизни. Мы упились в том сквере: все потом блевали, а одна девочка описалась.

Ещё я рассказываю о проститутках, которые стояли по всему городу по ночам. О россыпях шприцов в подъездах. О том, как любая школьница (я) знала, какие у нас в городе криминальные авторитеты. О том, как «убивали людей, и все бегали абсолютно голые». И электричества не было. А драки, разумеется, были!

В общем, теперь вы знаете, откуда они всё это берут.

Впервые я ушла из дома в одиннадцать лет.

Мы с матерью поругались из-за какой-то мелочи: из-за того, какую программу смотреть по телевизору. Мы жили вдвоём – с отчимом мать тогда разъехалась, – и между нами ещё оставались какие-то чувства: чаще мы друг друга раздражали, но иногда могли о чём-нибудь пообщаться.

В тот вечер мы наорали друг на друга, и я решила «наказать» мать, уйдя, а она «наказывала» меня, делая вид, что ей всё равно. Я натянула лосины, надела материну белую блузку, обула новые красные туфельки и вышла.

Куда идти? Я по привычке дошла до трамвайной остановки, откуда каждый день ездила в школу в центр города с нашей окраины. Подошёл 21-й. Я села в полупустой вагон. Был тёмный и тёплый киевский вечер, начало одиннадцатого.

Поначалу никакого плана у меня не было. «Странно, трамваи не ходят кругами, а только от края до края», – пела пару лет спустя Земфира, и я всегда недоумевала: трамваи ходили именно что кругами! Я знала, что 21-й дойдёт до Контрактовой площади и, дребезжа стёклами над брусчаткой, развернётся – поедет обратно, в тихую зелёную Дарницу, где мы жили тогда с матерью. Я подумала, что, прокатившись туда-сюда, я вернусь домой – и пусть мать за эти два часа поймёт, как была неправа!

Я сидела у окна, смотря то в ночь за окном, то на своё отражение в стекле, а когда мы доехали до последней остановки, вдруг оказалось, что этот трамвай – последний, он едет не домой, а в парк, надо выходить. Я занервничала. Ладно ещё – центр, где всё освещено, но дальше мне предстояло возвращаться, идя вдоль Днепра: с одной стороны – оживлённая трасса, с другой – безлюдные холмы. Мне стало страшно.

Но делать было нечего: я пошла назад вдоль трамвайных рельсов, а дойдя через полчаса до холмов, уже вовсю плакала. В середине девяностых даже днём на дорожке любого парка можно было встретить эксгибициониста или наркомана, а уж ночью из-за деревьев легко мог выйти какой-нибудь маньяк. Или машина вдруг затормозит, и водитель выбежит, чтобы поймать меня и увезти. Я уже пожалела, что устроила весь этот побег, и не понимала, как осилить длинный путь домой.

Я шла и шла. Показался мост метро, а у холма возник внезапный особняк: светились окна, слышалась музыка. Я старалась шагать тихо, но небольшие каблучки красных туфель слишком сильно стучали по асфальту – и сердце ухало: я боялась привлечь ненужное внимание. Я шла почти на цыпочках и вдруг услышала, как за спиной загрохотал – я резко обернулась – трамвай! Подходящий, мой!

Мать потом объяснила, что это был «трамвай-развозка». Когда я пришла домой, она сидела на кухне и курила, рядом были два мента, один что-то писал, у ног второго сидела овчарка. Время – около часа ночи. Мать сказала, что овчарка взяла мой след, но на трамвайной остановке он оборвался. Мать была заплаканная, я тоже, она меня театрально обнимала перед ментами, а я успела успокоиться и держалась независимо. Меня поставили на учёт в детскую комнату милиции, и обо всём этом приключении я потом с некоторым хвастовством рассказывала в школе.

Когда мне было шестнадцать, всё уже было совсем не так. Я больше не «наказывала» мать своим уходом – она орала, чтоб я «выметалась отсюда нахер», потому что мешаю ей, и у меня не было выбора – я выметалась. А она не делала вид, что ей всё равно, ей и вправду было неважно, куда я пойду. Как-то раз я ушла и две недели жила у подруги. Она даже не пыталась меня найти, не звонила никому, не приходила в школу. Благодарить родителей моих друзей за то, что те меня подкармливали, ей тоже не приходило в голову.

В семнадцать у меня был небольшой зелёный рюкзак, а в нём всегда на всякий случай лежали: зубная щётка, чистые трусы в пакетике, станок для бритья, печенье и пару кубиков бульона на случай, если в гостях у друзей мне захочется есть, когда все уже отужинали.

Я знала, что могу переночевать у Юли, Иры, Вики, Светы, другой Вики, Клавки, Ани, Кати, Серёжи, Влада, Валеры, Вани.

Но однажды вышло, что я поздно спохватилась о том, что мне нужно где-то остаться. Набрала по телефону-автомату одну подругу, другую. Та уехала, у этой родственники сегодня ночуют. Выходило, что идти мне некуда. Я собралась с духом и прибегла к последнему варианту – позвонила старшей сестре своего парня. Я знала, что они с мужем живут в его однокомнатной квартире, что она до смерти боится его потерять, а он этим пользуется, и что лучше бы не заваливаться к ней, не злить её мужа несвоевременным визитом. Но деваться было некуда. К счастью, Наташа не отказала – я приехала, муж уже спал, Наташа постелила мне на полу кухни – и я благополучно провела ночь у неё, а утром быстро выпила чаю и ушла.

Когда в двадцать лет я наконец переехала от матери в съёмную комнату, забрала с собой детский альбом. Он большой, советский, с серой обложкой и надписью «Наш ребёнок». Первое время после отъезда из дома, листая страницы, я старалась не смотреть на мать – а только на себя, папу, родственников.

Дошкольных фотографий у меня много. Есть красивые, студийные: вот мне полгода, я голубоглазая и щекастая сижу в кресле рядом с большим зайцем; вот мне четыре, я в лавандово-розовом платье и с пышными белобрысыми хвостами присела на тумбочку и как будто звоню по пластмассовому телефону. Есть большой чёрно-белый домашний снимок 1986 года: я – младенец, лежу всем телом на постели. И мелкие карточки: какой-то диван, горшок, игрушки, я; или – стул, я на нём стою, одетая как мальчик.