ЮЛЯ БЕЛОМЛИНСКАЯ - БЕДНАЯ ДЕВУШКА

Мир устал от Разного Бога, мешающего бабам, и к началу 20-го века был уже почти готов и вовсе всякого Бога отменить. Но по причине того, что Бога отменить не проще, чем его ближайших родственников – таракана, например или еврея, (а их можно только временно выморить, и с Богом это отлично получилось в России, в какой то момент), все же в конце века стало ясно, что атеизм – занятие бесполезное, и изобретательная Америка изобрела экуменизм – специально в помощь «нам бабам». Больше то он ни для чего не нужен – просто не бить любого иноверца при встрече СРАЗУ палкой по голове – мир, скрипя сердцем, согласился уж пару веков назад, где-то сразу после Варфоломеевской ночи («Ой как неудобно…») На Балканах все еще пошаливают, но их явно испортил квартирный вопрос. А экуменизм – он для нас, для баб – и под лютую ненависть священнослужителей всего мира (а баб среди них – вроде как нету), он расцвел в Нью-Йорке пышным, цветом.

Каждый день в этом городе увеличивается колличество счастливых младенцев, имеющий право на получение матрасов и ботинок – не в одном, а сразу в двух религиозных учреждениях, а Бедные девушки больше не обязаны во имя любви предавать веру своих предков. Но такие девушки требуются не всем и недаром придумано обтекаемое слово «гибкость» – можно делать вид, что оно вовсе не является антонимом звонкого слова «верность», а так просто – само по себе.

Ирка с Лудмером – хоть и явились поводом для сего назидательного отступления, но хорошей иллюстрацией к нему не являются, оба они – выходцы из страны, где Бога морили сильнодействующими средствами, и если Эмиль – правильно разглядел в нем Великого Мага-Маклера, то для Ирки, Бог оставался местом, где пахнет ладаном и шипят злые церковные старушки – они всегда на тебя шипят в детстве, что ты не крестишься или крестишься не так, или встала не туда – не ставлю кавычек – это не только цитата из Ирки, но и мои собственные воспоминания. В общем, – никакого Бога она не любила, а любила Лудмера и с радостью научилась зажигать для него пятничные свечи, которые принято называть субботними. Что касается денег, то вся история их любви сводится к известному лирическому стихотворению:

Удивляется народ – в темном переулочке

Нищий нищего гребет, за кусочек булочки!

А проще говоря, регулярные посещения синагоги на Аппер Ист-сайд проходили для Лудмера, который почему-то бросил играть на рояле и возмечтал стать успешным маклером (не хуже самого Творца), столь безрезультатно, что он решил подключить Ирку к этим посещениям. Накануне она со мной советовалась – как ей там себя следует вести.

– Говори, что еврейка и все тут. Ври спокойно. Ты столько спала с евреями, что я тебя лично, без экзамена принимаю в иудаизм за заслуги перед еврейским народом.

– Что надеть то туда? Вроде надо что-то скромное… И вроде миллионеры все вокруг.

– Надо что-то закрытое, но роскошное. Есть? В церковь ты в чем ходишь?

– ???????????????????????????????????????????????????????????????????????

– Понятно. Мы с тобой похожи на героев комической книжки Кунина «Иванов и Рабинович». Да на них, пожалуй, похожи две трети всего русского комьюнити…

– Закрыто-роскошное я сошью. Тряпка у меня есть – дорогой кашемир. Серо-бордовые цветы.

Это платье еще долго потом служило Ирке, а потом еще и мне. Дальше его подарили куда-то следующим Бедным девушкам.

– Ну и как там было?

– Врать ничего не пришлось. Спросили, как моя фамилия, я честно сказала «БЛАУ» и они мне сразу объяснили, что это древний раввинский род, и я должна гордиться такой фамилией. А я честно сказала, что горжусь. Прадедушка был из остзейских немцев, держал часовую лавку на Петроградской на Большом. При этом он почему-то иногда выступал в Мариинке.

– Пел?

– Вроде не пел. Но остались его фотографии в оперных костюмах.

– Значит в массовке.

– Нет в маленьких ролях… Ну, в любом случае, я им горжусь. А вообще там – ничего… Ну скушно, конешно, но зато нет этих злобных старух. Все пьют. Бабы все быстро становятся пьяными – смеются. Я им понравилась. Дурак он, что раньше меня не брал…

…В маленькую, непарадную синагогу на Лермонтовском, я впервые приехала в тринадцать лет, (как раз в возрасте еврейского совершеннолетия – когда мальчику положено иметь Бар-митцву, а девочке Бат-митцву: выйти перед всем народом и сказать речь, о том, чему ты собираешься посвятить всю дальнейшую жизнь. Я надеюсь, что когда-нибудь у всего мира будет одна религия, созданная из всего лучшего, что есть в разных – тогда, пожалуйста, обязательно не забудьте про Бар-митцву!)

Большая парадная синагога всегда была закрыта, а когда открыта – то полна иностранцами и стукачами, иностранцы давали зеленые деньги,

стукачи и менты, с большим энтузиазмом, нежели в других местах, играли в «казаки-разбойники», а я старалась держаться от всего этого подальше, потому что мама мне однажды сказала:

– Я уверена, что ТАМ до сих пор пытают. Я уверена, что у них есть методы,

чтобы сломать почти каждого. Сломают, и станешь предателем. Самое лучшее – не маячить у них перед глазами, не давать им повода вообще обратить на тебя внимание.

Идея была хорошая. Она не вполне удалась – ни мне, ни маме. Да и героизма в нас оказалось, хоть и не намного, но больше, чем мы предполагали. Однако совет не лезть зазря на рожон – я старалась выполнить и от Большой синагоги, открытой по праздникам, держалась подальше.

А тут, в маленькой, всегда прямо от дверей сильно пахло старческой мочой – и первое, что встречало тебя – была огромных размеров буква «М» на дверях мужского туалета. Женского не было вовсе. Женщинам нужно было идти наверх, и я шла. Наверху было уютно и можно было спокойно наблюдать за стариками.

Сначала они молились, а потом все садились за длинный стол, пили лимонад из зеленых бутылок и закусывали селедкой! И все хором пели – ужасно красиво:

Ло мир алэ, а нейнэм, а нейнэм,

тринкене глэсэлэ ван…

Я учила английский и догадалась, что «ТРИНКЕНЕ ГЛЭСЭЛЕ ВАН» – значит «выпьем стаканчик винца». А остальных слов не понимала. Мой двоюродный дедушка с папиной стороны – был старостой в этой маленькой синагоге. Никаких больше слов я не понимала и через некоторое время уходила по лужам к Николе Морскому, где так понятно, до слез – как колыбельная (и на том же языке) пели:

Господи, помилуй…

С Богом надо говорить на том языке, на котором ты поешь своему ребенку колыбельную, или на котором ее пели тебе, а колыбельные мне пели папа и дедушка – больше никто. Потому что им было положено меня укладывать – для моего счастья. Дедушка пел:

Доля матросская, жизнь разбитая,

Как ты горька и трудна,

Потом и кровью, копейка добытая,

Долгие ночи без сна…