Иван Ленивцев - Я своих не сдаю

Зажав в карманах окоченевшими пальцами денежные купюры, Зосимов тяжело передвигая ноги, направился в сторону городского рынка. Сильно болела голова, хотелось чего-то такого, такого… «Опохмелиться бы не мешало», – едва подумал художник, как ноги угодливо занесли его дрожащее от холода, от выпитого вчера тело в тепло закусочной «Три богатыря», а красные от мороза руки бережно сжали стакан с водкой. Понятно, что после влитого в себя стакана, Зосимов не превратился в былинного Илью Муромца, однако почувствовал себя настолько уверенно, что подойдя к городскому рынку, без страха и сомнения нырнул в неуправляемую рыночную стихию, которая пошвыряв его, как волны – пустую пластиковую бутылку, выбросили у прилавка с печатной продукцией.

Отряхнувшись побитой собакой, Зосимов машинально оглядел прилавок: газеты, журналы, календари с полуобнаженными красотками лежали на прилавке плотно, как загорающие на переполненном пляже. Молодой бородатый торговец с серьгой в правом ухе, тыкая пальцем в соблазнительные телеса девиц, бойко зазывал покупателей: «Подходи! Налетай! Покупай! Милейшие господа, а так же сударыни, эти горячие красавицы согреют вас в Новом году получше любого слесаря-сантехника!»

«Фи, какая пошлость! – целомудренно фыркнул Зосимов. – Тоже мне, юморист-самоучка!» Он уже хотел было отойти к более приличному прилавку, но тут его взгляд совершенно случайно зацепился за прикрепленный металлическими кнопками к дощатой стене холст. Именно холст! Показалось, будто холст маслянисто подмигнул: купи меня, дружище, ну пожалуйста! Вадим даже зажмурился, а когда резко открыл глаза – холст сиротливо висел на прежнем месте, и по-прежнему будто умолял: ну купи, не прогадаешь. Черт побери, он был! Он-есть! Он – явь! Животом навалившись на прилавок, точь-в-точь как охотник высматривающий дичь, художник впился жадным взглядом в холст. Холст являл собой небольших размеров натюрморт, чей ярко-голубой фон невольно притягивал взгляд. На этом фоне отчетливо виднелся квадрат кривоногого стола под сине-белой, в клеточку скатертью. На скатерти – зеленоватого цвета бутылка с водочной этикеткой, два граненных стакана, один из которых – с отчетливо видимой зигзагообразной трещинкой – похоже, стакан роняли. Рядом – опять же две, скорее всего серебряные вилки, невесть кем и зачем-то варварски погнутые. Жирная сельдь – должно быть, охотская – расслабленно разлеглась на белой, с красной каемочкой тарелке, от другой рыбешки остался только скелет, издали похожий на выброшенную после праздника елку без иголок. На самом краешке стола, как бы нагонял тоску об ушедшем лете увядший букет желтоватых цветов: то ли пионов, а, может, георгинов, возможно – тюльпанов.

Удивительно, но чем больше Зосимов разглядывал сей ярко-сочный натюрморт, тем больше холст казался ему знакомым. Где, на какой выставке, в каком музее или в художественном каталоге он мог видеть его? Его – или что-то подобное? Он пытался вспомнить, но – увы! не мог.

Брезгливо сморщившись, Зосимов огляделся вокруг.

«Как холст оказался здесь, среди людской сутолоки, матерной ругани, рыночной грязи? Может, я пьян? Или это всего лишь сон? – Он ущипнул себя за щеку и вскрикнул от боли: – Ой! Нет, это не сон! Явно не сон. Господи, но как же он хорош! Не натюрморт – прямо чудо! Именно, чудо!»

В настоящий момент Зосимову очень и очень не хватало реального чуда, и вот, кажется, он получил его, он поверил в это самое чудо! И вот уже оно, словно снежный вихрь ворвалось в похмельно-тоскливую душу художника и прочь прогнало все то нехорошее и гадкое, что терзало его тонкую творческую натуру в это морозное предновогоднее утро.

«Пусть еще не до конца верится, но кажется, мне впервые в жизни по-настоящему повезло. Этот натюрморт, похоже – шедевр! Случайно увиденный мной шедевр. Похожие удачные находки крайне редки, случаются примерно раз в сто лет, – размышлял Зосимов, сползая с прилавка. – Как бы, как бы мне его заполучить? Ой! Нельзя ли поосторожнее?! – Проходившая мимо с массой и скоростью маневренного тепловоза толстая покупательница больно ударила художника в бок бараньей ногой, клыкасто торчащей из порванного пакета, тем самым вернув его из заоблачного мира искусств на грешную землю. – Совсем озверели людишки! А еще женщина! Даже извиниться не соизволила! – ругнулся Зосимов, потирая ушибленный бок. С болью пришло сомнение. – А что если натюрморт – не подлинник, а всего лишь копия? Подделка – вдруг?»

И сразу, то ли от волнения, то ли от боли в боку захотелось чего-то такого… кисленького или солененького – и художник с голодным вожделением уставился на сельдь на холсте. Казалось, сельдь дышала, пульсировала, трепетала: одним словом – жила! И так она натурально выглядела, что Зосимов почти реально ощутил на своем языке ее малосольный вкус, а нос будто бы учуял пряный запах. Эх, выпить бы сейчас!

– Дядя, вы что-то купить желаете? – спросил продавец, давно наблюдавший за странными манипуляциями явно нетрезвого мужчины в норковой шапке. – У меня товары на любой вкус и цвет. Если пожелаете, могу показать такую «клубничку» – ночь не уснете.

– Да нет, спасибо, я жене подарок ищу, – отстраненно буркнул художник.

– Жене, подарок? Ноу проблем. И жене вашей найдем. Одну секундочку… Вот! – словно фокусник, бородатый мигом достал из-под прилавка небольшой приборчик с разноцветными кнопками непонятного назначения. – Последний писк моды! Из Швеции! Называется «Стимулятор для груди». Всего пара недель – и грудь вашей жены станет больше… чем купола этой церкви, – кивнул он на заснеженные купола небольшой церквушки, что приютилась за рыночным забором.

– У моей пятый размер, так что не надо мне вашей груди, – вполне тактично отказался Зосимов. – Вы мне лучше во-он ту картину покажите! – показал он пальцем на натюрморт.

– Какую вам? Эту? Или эту? – принялся учтиво перебирать висевшие рядом с натюрмортом календари торговец. – А, может, вон ту?

– Да нет же, нет! Вон этот холст! – нетерпеливо топнул ногой художник.

– Эту… мазню? – увял было бородатый, но заметив лихорадочных блеск в глазах явно потенциального покупателя, засуетился. – Ах, эту! Понял, понял! Сейчас мы ее, сейчас, один моментик…

Чертыхаясь, пыхтя, обламывая ногти о металл кнопок, он снял картину со стены и, положив ее перед собой на прилавок, принялся привычно рекламировать:

– Уважаемый! Перед вами – не холст и даже не картина, перед вами – мечта! Уж поверьте мне, я толк в картинах знаю, на этом самом месте как проклятый искусством торгую уже целых десять лет! Десять лет – день в день! У меня на них нюх выработался не хуже, чем у розыскной собаки. К примеру, вот эта картина называется… как же она называется? О, вспомнил! Натюра…