Ирина Мариловцева - Живу. Верю. Люблю. Надеюсь

А в 1917 году барыня собралась в Париж и стала звать свою любимицу с собой. К тому времени родители Лёли уже умерли, она была старшая в семье, где детей – мал мала… В общем, не поехала. На этом месте бабушкиного рассказа я всегда вскрикивала: «Ну что ты в Париж-то не поехала?!». Бабушка усмехалась: «Тогда бы и тебя не было!» И правда…

Бабушка мне частенько на ночь рассказывала про её знакомство с дедушкой, про то, как она хотела, чтобы на венчании цветочки в её венке были маленькие, в рядочек уложенные. Так хотела, что накануне венчания свой, с большими цветами, на пол бросила и закричала – «Не пойду в таком, ищите мне маленький!» А жених Ваня уж на тройке у ворот… Ох-ти мне! Фрося, подружка, в свою избу кинулась, сундук открыла, у неё в приданом как раз такой был, с маленькими цветочками, принесла, не пожалела. Лёля обрадовалась, по избе затанцевала, веночек надела и вышла. Что с неё взять, 17 лет, невеста…

А еще рассказывала, что жил у них на окраине Лутонюшка, дурачок деревенский, из имущества были у него только петух да собака, ходил он по людям, и все-то Лутонюшку привечали, кормили, в баньке мыли, рубаху на смену его латаной-перелатаной давали. Безобидный был, добрый, блаженненький. Как-то до свадьбы ещё подошёл Лутоня к Лёле и заплакал, запричитал, потом на землю лёг и как бы уснул. Ничего Лёля не поняла, да и хлопот был полон рот, так и убежала, не задумалась.

А ещё рассказывала, что до свадьбы Ваня – жених её – как-то при разговоре на скамеечке вдруг коснулся рукой её бедра, да нет, платья даже, какое там «бедро», бабушка просто рукой показывала, чиркнет так по левому боку, вот так, говорила, задел, так она вскочила, фотографию жениха из кармана выдернула, да и порвала её в мелкие клочки. Крикнула: «Чтоб духу твоего здесь больше не было!». Но Ваня-то без Лёли уже и жизни своей не мыслил, уговорил – простила. Так и любил её крепко, всегда любил, до самой своей гибели в сорок втором. Ах, Лутонюшка, видел ты, видел, знал…

На фотографии – баба Лёля, дед Иван, их дети. С гитарой – мама. Кстати, видите, в каком красивом платье бабушка? а сумочка в руках, а? Вот…

Cпала-не спала, дремала-не дремала, а приснилась мне птица, в веночке из маленьких белых цветов, она положила мне на руку перо и растворилась, и колокольчик как издалека – дзинь… А перо какое-то чудное: трепещет, шевелится, огоньками переливается…

Проснулась я, посмотрела на свои «масляные» часы – это солнечный лучик добрался до подоконника, до бутылки с жёлтым деревенским подсолнечным маслом, она и вспыхнула – пора!

На столе стеклянная чернильница, две стопки бумаги – одна уже исписанная – и перо… не то ли?

Фотография первая. Девочка, которая сидит на переднем плане – это Поля, Аполинария, родная сестра моей бабы Лёли. Мальчик в шляпке – это старший сын в семье, Владимир. А вот Лёли, Василия, Александра на снимке нет. Детей в семье было пятеро. Справа и слева от Поли сидят родители – Иван Петрович и Анисия Михайловна. Это бабушкины папа и мама, соответственно, мои прабабушка и прадедушка. Они были виноделами, приехали на Урал из Ташкента. А потом стряслась беда. Родителей унесла скоротечная чахотка. От неё умер и сын Василий. Осталось четверо детей. Владимиру и Ольге-Лёле пришлось работать. Тогда её и отдали в горничные к барыне. Владимир тоже работал, потом женился, в семье появилась невестка. У неё было удивительное имя – Конкордия, но все в семье называли её Корочкой. Родились дети. И тут – новая беда. По доносу Владимира арестовали и расстреляли. Корочка от мужа не отреклась, и за это была сослана вместе с детьми в Сибирь. Это был тридцать седьмой год.

Младшего Александра – Шурочку – от бедности отдали в бездетную семью, там он и вырос, и фамилию получил. Все трое – Лёля, Шура и Поля – дожили до преклонных лет, стали бабушками и дедушками, все были весёлыми балагурами, только иногда, собравшись вместе за большим столом в крепком деревенском доме у бабы Поли и деда Васи, после рюмочки плакали, вспоминали родителей, всех, кого унесли война, голод и репрессии. Потом дед Вася брал гармошку, рвал меха в плясовой, и расплывались улыбки, и ноги сами несли «дробить», да частушки приговаривать… А над избой встревоженно взлетали дедавасины голуби – фьюить!

Баба Лёля иногда брала меня с собой в Свердловск вот на такие семейные встречи. Я забиралась на настоящую русскую печь и сверху смотрела на всё, что мне – жительнице обычной городской квартиры – было незнакомо, с удовольствием слушала классические застольные песни, смотрела, как лихо танцуют бабушки – Поля и Лёля, да как выговаривают слова частушек. Даже солидарно всплакивала на самых чувствительных местах песен.

Особенно хорошо получалось «выводить» хоровую уральскую:

«Ой, рябина кудрявая, белые цветы,

Ой, рябина-рябинушка,

Что взгрустнула ты».

В песне прослеживалась любовная история, где девушке надо было сделать нелёгкий выбор, а присматриваться она каждый день ходила под рябину, где её тут же окружали «справа кудри токаря, слева – кузнеца». Какая профессия победила, я сейчас и не помню.

А когда меня ещё и «в помятух а х» («в помине», по-бабушкиному) не было, рассказывали, что баба Лёля – самая красивая – всегда была предметом вожделения для зятьёв и друзей семьи. Когда все в избе укладывались спать, то и дело можно было услышать, как во сне разгорячённый настоечкой и танцами воздыхатель стонал, как марал на весеннем гоне: «О-о-ольга-а-а…», потом раздавалось шиканье законной супруги, потом всё стихало.

Ещё из тех времён помню одну фразу, которой пользовалась баба Поля, бабылёлина сестра. Когда дед Вася отдавал приказ – идти, подавать, искать, наливать – баба Поля тут же отвечала: «Не сразу только!» – и подмигивала мне. Дед был с войны глуховат, поэтому бабушкины смелые ответы оставались без последствий.

«Мурка моя, Мурка, в кожаной тужурке, вот она убитая ползёт ».

Можно было бы сказать, что любимая народом песня пострадала от переделок бабы Лёли, если бы у самой этой песни не было известных 15—20 вариантов текстов и концовок. «Мурка», десятилетиями передаваясь из уст в уста, меняла слова, количество куплетов, и даже в чём-то судьбу главной героини. Кроме широко известной классической, Мурка была еще московская, авторская – одесского поэта Якова Ядова, блатная, подцензурная, был вариант с Любкой и просто с Машей. Самый известный, конечно – классическая Маруся Климова, которая «сдала» бандитскую малину ГубЧК и за это получила пулю. Вариантов непосредственно расправы тоже было множество – «так за это пулю получай», «и теперь маслину получай», «и перо за это получай». А из разных последних куплетов о муркиной кончине – «В тёмном переулке в кожаной тужурке Мурка окровавлена лежит», «Вот лежишь ты, Мурка, в кожаной тужурке, в голубые смотришь небеса», «И убили Мурку в кожаной тужурке, покатился красный гребешок» – мы узнавали, что лютая смерть Мурку ну никак не миновала.