Любовь Сушко - Тяжесть короны. Князья и воины

Слава князя Игоря, оставившего таинственное «Слово» из-за которого даже железному Всеволоду и всем его союзникам потом никакого покоя не была, не давала ему заснуть.

А брат его все увидит своими глазами, запомнит и запишет так, как это было на самом деле. Он должен был признать, что не доверял монаху, как бы ему не хотелось этого. И знать будут люди русские не только битвы и победы, но и то, каким он был настоящим, со всеми радостями и бедами, взлетами и поражениями.

Он не мог объяснить себе, зачем ему это нужно, но в душе понимал, насколько это для него важно может оказаться.

И жаль, что от предшественников его, какими бы яркими и знаменитыми они не были, так мало оставалось. А потомкам интересен должен быть сам князь, не должна все их дела укрывать пелена времени, несправедливо это.

И он долго рассказывал Васильку о той битве, о том, что чувствовал он, даже о Перуне поведал, и пообещал, что на следующую битву они отправятся вместе, хотя лучше, если это случиться не скоро.

Тот разговор со старшим братом не прошел для Василька даром. Он раздобыл специальные пергаменты, на которых и стал записывать все, что считал важным.

И склонился мальчик над началом ее, и замер в волнении, светлым и таким пустым казался ему этот лист, се, что угодно на нем начертать можно было, и хорошее и дурное могло появиться тут, на каждое слово должно быть значимым.

Долгие годы эта летопись с ним останется. И имя своего князя для начала вывел он на самом верху и поставил точку, полюбовался на работу свою, и решил, что в письменах он преуспел.

И писал он дальше о Даниловой битве, о победе его над венграми, о смелости и мужестве совсем юного князя, о том, что большое будущее ждет его.

А потом снова задумался Василек, и показалось ему, что через плечо смотрит на него внук его или правнук, тот, кто сам не мог всего этого знать или видеть и только по письменам его мог понять, что и как было, и понял он, как писать должен, и особенную ответственность почувствовал.

Он знал, что это должна быть, правда, о князе и времени, и почуял он особенную ответственность.

И с тех пор, в то время, как только он открывал летопись, он видел неведомого отрока рядом с ним стоявшего, не давшего ему лукавить и лгать. И тот требовал, чтобы поведал он, как это было, как происходило все и почему случилось так, а не иначе.

И странное вдохновение охватывало его в те минуты, когда понимал он, что только один на целом свете способен сотворить такое, что никто больше подобного сделать не сможет.

А в тот самый первый день записал он ладно и красиво.

«И взошел на стол Галицкий юный Даниил Романович. Был он отважен и храбр, от головы и до ног его не было в нем порока».

И снова после этих слов задумался летописец над словами этими. Но сколько не думал он, не нашел в них изъяну, и понял, что все правильно написал он, таким и останется Даниил от начала до конца. Не будет в нем изъяну. И верил в него князь почти как в святого.

И понял вдруг Василек, что хотя и был Даниил братом его, но всегда он останется недосягаем для него, как и для всех остальных. Но что же может так волновать его? То, что о нем самом никто такого не напишет? Он останется только тенью для брата своего.

И как только он начал об этом размышлять, то понял и почувствовал, какие силы в глубине его души и поднимались они и душили его.

Он растерянно молчал при этом и удивленно смотрел вокруг. А потом заметил он, что какая-то противная, нечеловеческая рожа за ним все время следит, наблюдает и хихикает. Он точно знал, что не должен давать волю кошмару. Он знал, что не поддастся на это. У каждого свое место в этом мире, я не завидую Даниилу, потому что только он может справиться с тем, что есть у него нынче.

И как только он подумал так твердо обо всем, что происходило, эта рожа и исчезла сразу. И остался мальчик собой доволен. В первый раз он одержал победу над собой, и она была не менее значима, чем Данилова победы.

А потом писал он снова о брате своем. О том, что с ним приключилось за это время. Как разбил он венгров, рискнувших на него напасть, как вернулся в свой Галич, спокоен и мудр, хотя и был в то время еще совсем отроком.

И с гордостью писал Василек о том, что княжество его было одним из самых сильных и могучих, таким оно навсегда и останется, хотя чувствовал он, как много еще будет радостей и горестей, а сколько испытаний ждет их впереди. Как неспокойно и странно в этом мире стало жить. И татары жадные да дикие узкими своими глазами на мир их взирают и не могут понять, что удерживает их от нападения.

Только на рассвете в тот знаменательный день отложил мальчик рукопись свою и решил немного отдохнуть. Но никому еще не сознался он тогда, чем был занят все это время. Это оставалось его тайной на какой-то неопределенный срок. Все прояснится позднее.

Даниил припомнил в то время старую историю, которую еще бабка когда-то сказывала. Но хотелось вспомнить ее еще один раз. Немного устыдившись, он подошел к старухе, сказал, что забывать ее в последнее время стал, как и саму старушку, которая жила в то время в своей маленькой избенке за княжескими хоромами. И только теперь заметил, как она была больна и немощна, почти не поднималась с постели. Но увидев Даниила, обрадовалась и что-то неразборчиво и тихо заговорила. Он присел на простую табуретку, чтобы лучше слышать ее, но половины из сказанного ею так и не запомнил. И видя, как трудно говорить ей, попросил ласково:

– А расскажи-ка мне старая про ту птицу, которую смерть к себе забирала, а она опять воскресала.

Старуха внимательно и понятливо на него посмотрела, она сообразила, что княжич хочет от нее. Улыбнулась и обрадовалась тому, что он помнит те сказки, которые она так старательно ему на ночь говорила.

– Да, была птица чудная такая, – говорила тихо старуха, странная имя у нее было Феникс звали ее, там, в заморских мирах, когда стара и немощна становилась, сжигала она себя дотла, а потом поднималась из пепла молодой да такой прекрасной, что чудной просто казалась. И снова она жизни радовалась пуще прежнего.

Но на этот раз более краткой та история была, трудно было ей говорить. И все-таки поражала она воображение князя, и спросил он старуху:

– А ты хотела бы вот так сгореть, а потом снова восстать из пепла.

Он видел, что часы ее на земле сочтены давно.

– Да разве могу я, – тяжело вздохнула она, – наверное, этого каждому хотелось бы, но не волен в чудесах таких человек. Для этого есть боги наши солнечные. Они нам не позволят вольности такой. Но так хотелось мне узреть каким ты станешь в свое время, что с землей русской будет тогда. Говорят, много бед ждет всех нас. Старики и радуются, что не доживут они до тех свирепых времен, а вам лиха хлебнуть придется немало, молоды вы и неразумны еще. Да каждому надо уходить в свой срок, а мой уж и наступил.