Виктор Брюховецкий - Острый угол

Кочующих, клубящихся, плывущих,
Несущих тень для бывших, а для сущих
Отвесный дождь. Он в Питере всегда!
И никакой нужды в метеосводке —
Подует с Балтики и, словно в сковородке,
В Неве вскипает черная вода.

Мой город с куполами и Гольфстримом
Однажды назовут четвертым Римом.
Построенный на влаге и песках,
Он гибнет от жары, и воскресает,
Когда над ним волчицей нависает
Седая туча с влагою в сосцах.

…Стоит жара и тяжесть бронзы, право,
Утяжеляет голубей орава,
И, высохший на солнце купорос,
Всем говорит, и мне, конечно, тоже,
Что бронза – прах, но всё равно негоже,
Когда вот так загажен славный росс.

А фаэтон… Я не о фаэтонах,
И не о куполах, не о Горгонах,
Что в чугуне массивном на века
Отлиты и над водами нависли,
А я про облака, что стоят мысли,
Поскольку мысли в чем-то – облака.

Ветер с севера, тучи – с запада,
Так с ума сойти можно запросто.
То ли вышел срок,
То ли шутит бог,
То ль Илья-пророк
Что-то сдвинул вбок.

А над хатами, да над речками
По утрам встает дым колечками.
Над моей избой,
Над твоей трубой,
Над ноздрей-губой —
Сине-голубой.

Журавли кричат – даль баюкают,
Грибники в лесах – эй! – аукают.
Меж берез-дубов,
Меж стволов-гробов
В сентябре грибов,
Как во рту зубов.

Ветер с севера, тучи – с запада…
Заводись мотор мово «запора».
Мы опишем круг,
И поедем, друг,
Через этот луг
На восток ли, юг…

Государство меня обмануло. Надрало.
А ведь я столько лет протрубил у орала!
Я шумел, и кричал, и в чертей матерился…
Слава богу, что не до конца износился.
Слава богу, что в силе еще и соку!

Я бросаю поводья на полном скаку,
И при помощи рук сотворяю тот жест,
За который при Грозном сажали на шест,
В смысле на кол. Да нынче не те времена —
И билеты без блата, и троп до хрена…

Я сижу в своей хате за круглым столом,
Двери плотно закрыты на ключ и на лом,
И с крыльца, на котором и грязь, и темно
На меня государство глядит сквозь окно
С обалдевшим каким-то, бездумным лицом,
Как я пью самогон и хрущу огурцом…

Когда мне было двадцать два
(Сейчас полста мне. Значит, было.)
Я начал собирать слова
В тетрадь. И ты меня любила.
Не за слова, а просто так.
В ту пору я печатал шаг,
Гордился лычкой, чистил бляху,
И за дверями старшины
Уже примеривал штаны
Гражданские и к ним рубаху.

Когда мне стало тридцать три
(Сейчас полста мне. Было, значит.)
Ты приказала мне – умри,
Но не бросай тетрадь. Иначе…
Тропа у каждого крива,
И если не спасут слова,
То водка не спасет. Тем боле,
Что нынче коммунизм и труд,
Увы, расходятся и тут
Всё понимаешь поневоле.

Настало два по двадцать два
(Сейчас полста мне. То есть, прав я.)
Я выстроил мои слова
В каре и получилось – правда!
Так, скинув лычки, галифе,
Как приняв autodefe,
Я стал на лезвие. Качаясь,
Любви и дружбы не поправ,
Живу, и, если в чем не прав,
То только тем и отличаясь.

Когда мне стукнет… Но грешно
Определять чужие сроки.
Ведь если кем-то решено
(Как говорят о том пророки),
То должен протрубить святой
Над сушею одной шестой,
Чтобы призвать меня к ответу
Туда, где видно всё до дна,
Где правда, если есть, одна,
А если много, значит, нету.

Так в чем же истина, мой друг?
Не в том ли, что на этом свете,
Мы, совершая этот круг,
Не только за себя в ответе,
Но и за тех… но и за ту,
Кто согревал твою мечту,
Готовил пищу, мыл посуду,
И что мне Высший Судный глас,
Когда печаль прекрасных глаз
За мною следует повсюду.

Раскинув сети, можно ли поймать?
Наверно, можно, если очень нужно…
Ноябрьская сырая благодать.
Не холодно еще, уже не душно.

Пустое небо. Голые стволы.
Баркас рыбацкий, падая в провалы,
Считает сумасшедшие валы,
Размеренно идущие на скалы.

Седьмой… Восьмой… И с головою – ух!
И вновь чухонец переводит дух,
И с силою гребет, и с новой верой
Глазами провожает мощный вал!..

Я это знаю. В том котле бывал.
Дышал соленой пеною и серой.

Дорогой фотограф!
Милый мой парнишка!
Руки как пантограф!
Под руками – вспышка!

Щелкнет, как застрелит.
Развернет альбомы…
Был бы жив Растрелли,
Он бы стриг купоны!

Под ногами площадь,
Тесаные камни.
Сяду я на лошадь
С круглыми боками.

Подберу уздечку,
Ладно сшит и скроен!
Чуб завит в колечко,
В небо ус настроен!..

Щелк! – и вся работа!
Можно веселиться…
Я смотрю на фото —
Впору застрелиться.

Ворона серая, рабочая,
С утра летает меж домов.
Вся сикось-накось скособочена,
И глаз, похоже, не здоров.

А острый клюв, хотя и глянцевый,
Но лапы черные в грязи,
Как туфли Гранцевой-Засранцевой
(Ох, эти клички на Руси!)

Ворону баба гонит палкою,
Попасть в ворону норовит,
И называет птицу галкою,
И принимает страшный вид.

Ворона движется по веточке,
Вращает радужным зрачком,
А у нее на шее ленточка
С каким-то золотым значком.

И ничего не скособочено,
И глаз, конечно, не больной,
Да и трудом не озабочена,
Тем более что выходной.

О чем, прозаик, ты хлопочешь?
Давай мне мысль…
А дать не хочешь,
Я сам возьму.
Смотри – беру!
Теперь гусиному перу
Поправлю жало и… в такси.
А ты, шофер, меня вези
По набережной к той Игле,
Где столп как свечка на столе,
Где собирается народ,
И, криком раздирая рот,
Орет стоящим наверху
С седым каракулем в паху
Такое, что на небе слышно,
В том смысле, полагаю я,
Что нам от власти кроме дышла
Опять не вышло ни чего.

Разрезанное надвое стеклом,
Пространство только тем и поражает,
Что встреча двух у входа за углом
Из памяти уже не воскрешает
Ни той тропы, что замело песком,
Ни седины, ни горестной морщины,
Ни той стрелы, ни прочей чертовщины,
Живущей и болящей под соском.