Валерий Немешаев - Возвращение в детство

Реже в моем доме появлялась бабушка Саша. Маленькая, сухая и подвижная, она всегда привозила из Лобановского поселка веселье, суету и запах самогона. Мамина мама знала много народных песен, частушек, и в песне ее морщинистое загорелое лицо разглаживалось умной русской красотой. В детстве я больше реагировал на ее грубоватую простоту в словах, чем на внутреннюю мягкость, жившую в поступках. И часто сторонился ее простодушных ласк, обижая своей закрытостью. Мы часто отдаем предпочтение внешней приукрашенности, обманываясь ее навязчивой доступностью. А внутреннюю красоту, прикрытую скромностью, видим реже. Наверное, это труд во встречном движении – видеть главное. Уже много позже мать рассказывала мне, что бабушка Саша была ведуньей – белой ведьмой. Она умела заговаривать куриц, лошадей, свиней и даже деревья, чтобы они плодоносили и не болели. Если ведунья хотя бы раз наговаривала что-то плохое на людей или животных, она навсегда лишалась этого дара, а наказанием была слепота или неизлечимая болезнь. Бабушкин колючий взгляд всегда выхватывал самое главное в человеке, и трудно было спрятать от этого взгляда любые намерения. Она всегда и всем говорила правду, и это многим не нравилось. А я, маленький, лежа в кроватке, вглядывался в ее впалый беззубый рот и радовался – радовался, что вот укусить-то она меня и не сможет – нечем! Лежал и без причины хохотал над тем, чего взрослые понять не в состоянии. Вот так.

Детская наивность и трогательность.

Что может поведать нам, взрослым, семи-восьми-девятимесячный ребенок, лежащий перед нами в кроватке?

Что он думает, что хочет, куда устремлены его желания, чего он боится, что видит, что слышит, что любит и во что верит? Задумываемся мы над тем, что ничего не ускользает от его доверчивого любопытного взгляда.

Что любая мелочь, поступок – слово, крик, взгляд, угрожающий взмах руки – вкладывают в него частичку будущего взрослого человека.

Что красота, живущая рядом – от которой мы закрываемся шторами, дверьми, засовами, черствостью и невнимательностью – нужна ему как воздух, как вода.

Что любовь, которую мы не додаем ему, не взрастет за отсутствием ответными ростками. А человек без любви гибнет. Умирает и для себя, и для всех. Без любви все гибнет. Даже улитки в аквариуме.

Что добро, подаренное безвозмездно, это добро приобретенное.

Как вложить это в маленького человечка? Чем? Какими словами, поступками, чувствами?

А это очень важно, жизненно важно. Потому что ваш ребенок – это наш общий завтрашний день.

Мне было не более двух лет. Я ходил в ясли. Вернее, меня водили в ясли. Возили на саночках по утреннему скрипучему снегу. Мерзли щеки, и ресницы смерзались друг с другом при моргании. Приятно было, когда, оттаивая от теплого дыхания, они неожиданно расклеивались и мир, заснеженный, белый и важный, вдруг появлялся из темноты. И так до самого детского сада – темнота-свет, темнота-свет – игра такая детская.

В детском саду, где находилась и моя группа ясельного возраста, мне больше всего нравилась манная каша с маслом. Ее подавали в маленьких фарфоровых блюдечках. Каждый раз цвет и рисунок блюдечка был разный. То синий, то желтый, то зеленый. Было почему-то очень важно, какой цвет выпадет сегодняшним утром. Из общей мисочки кашу посыпали рассыпчатым белым сахаром, который дома почему-то всегда был бурым. Каша была почти белой, и сахар почти белым, а растаявшее масло посередине – желтым, как солнышко, и это очень радовало.

После завтрака добрая няня водила с нами хоровод под песни, которые сама же и напевала. Важно было стать рядом с другом или подружкой, чтобы подержаться с ними подольше за руки, а может, и попеть, глядя в глаза. От этого настроение всегда улучшалось. После каши и хоровода друзья еще больше становились друзьями.

Потом, если не морозило, нас водили гулять в небольшой палисадник за двухэтажным зданием сада. В гулянии самым интересным было одевание.

Няня со старой помощницей выводили нас в коридор, где у каждого был шкафчик на двоих. Одежда, аккуратно повешенная мамами, висела на двух противоположных вешалках друг против друга, чтобы не спутать – детей было много. Мы вставали каждый возле своего шкафа и, разглядывая животных на дверках, ждали. Разноцветные жирафы, зайчики и слонихи с улыбками смотрели нам в ответ. Безропотных и безучастных, нас начинали быстро одевать.

Если я сегодня дружил с Настей, то просил маму, чтобы меня обязательно раздели в одном шкафчике с ней, ведь это очень правильно. Родители тоже живут в одной комнате и спят под одним одеялом, раз любят друг друга. И мы переодевались в шкафчиках по дружбам и привязанностям, как взрослые, конечно, когда это получалось.

Деток быстро одевали, строили парами и выводили на улицу, чтобы, не дай бог, вспотели. И вот наш шкаф. Не разбирая, на меня сразу же начинали надевать Настины кофточки и штанишки, не очень замечая, что по размеру, да и по цвету они не очень подходят моему росту и моему полу. И мне бы усомниться, запротестовать, объяснить, что это не мое платье, не моя одежда, или хотя бы просто заплакать. Но глядя в молчаливые глаза детей, а главное, читая в Настиных глазах такое же одобрение и восхищение происходящим, я тоже молчал. Молчал, как молчали почти все не предатели. Следом на Настеньку надевали мои одежды, и головокружительное сближение ощущалось во всем моем маленьком теле. От этой случайной игры в переодевание. От новой тайны, от первых не понимаемых грез и волнений. На морозном воздухе, чуть-чуть прогретом яркими солнечными лучами, мы часто не узнавали друг друга в друг друге, и перемещение одежд с плеча на плечо становилось совмещением интересов, характеров, а может быть, и судеб. Так мы становились ближе друг к другу, интереснее и понятней, ровно на расстояние между деревянными вешалками в наших домиках для одежды.

А потом был сон-час. Это было самое приятное время в яслях. Спать после очень вкусного обеда хотели все. Нас раскладывали по кроваткам, укрывали теплыми одеялами, и добрая няня-воспитательница читала сказку. Про волка и семерых козлят. Приятно было смотреть на белый потолок, на зашторенные окна, на блики солнечных лучей, пробивающихся сквозь шторы, и слышать монотонный голос воспитательницы, становящийся все глуше и глуше. Приятно было терять смысл повествования, терять смысл всего окружающего, всего наплывающего и уходящего. Приятно было цепляться тщетными, бессмысленными усилиями, задержать еще на мгновение, на одно только мгновение, наплывающий пуховый сон – чтобы потом рухнуть в него, ожидаемо-неожиданно, и утонуть без воздуха в теплой тишине. Как будто навсегда…

После сна мы играли. Игрушек было мало, а покататься на лошадке-качалке выстраивалась длинная очередь, которую почти никто не соблюдал. Плаксы – плакали, но никто не замечал постоянно ревущих. Плакс и ябед не любили. Сильный чаще всего оказывался на покрытой лаком лошадке, гордо оглядывая ждущих мальчиков и девочек. Было весело и немного стыдно, если ты больше положенного качался на лошадке. Слишком заигравшегося гурьбой стаскивали, и самая рассудительная девочка на время устанавливала порядок.