Валерий Немешаев - Возвращение в детство

Бывали и драки, не злобные, сиюминутные. Когда ни за что не хотелось уступать, когда руки одновременно тянулись к одной игрушке или сильно обидели твоего друга, когда делали больно девочке, она рыдала, а воспитательницы не было рядом, когда не оформившиеся детские принципы сходились лоб в лоб и все это видели – причины для конфликтов жили всегда рядом с нами. Они всегда живут возле людей. Но, умываясь после драк в туалете, нам удавалось вместе с обидой, злостью и слезами смывать и причины этих конфликтов. Плечом к плечу над одним умывальником, намыленные ароматными кусочками мыла, улыбаясь, мы прощали друг другу все и, обменявшись прикосновениями худеньких плеч, оставались друзьями. Пусть на короткое время, до новых ссор и обид, пусть, но мы твердо знали одно – после плохого обязательно будет хорошее, после ссоры будет примирение, после слез – прощение.

– Прости меня!

– И ты меня прости!

Затем сумерки снаружи обволакивали окна. Воспитатели снова задергивали шторы, но надобность в этом была уже другая. Вечер морозными кисточками разрисовывал окна, и замысловатый праздничный рисунок медленно – снизу вверх – полз по стеклу. Иногда мы все вместе, не включая света и сгрудившись возле подоконника, смотрели, как на стеклянном полотне окна вдруг появлялись звездочки, снежинки и замысловатые снежные дорожки. Завороженные сказочным появлением красоты из ничего, каждый искал на стекле свою снежинку, планету, звезду. И когда находил, прикасался к ней маленьким теплым пальчиком, растапливая и навсегда закрепляя ее за собой. Звезда проникала в тебя, об этом говорили похолодевшие кончики пальцев, влагу с которых нужно было обязательно слизать, закрепив соединение с прекрасным.

Затем зажигался свет, таинство растворялось, и наступало грустное время, время расставаний. За день мы ближе привыкали друг к другу, становились родней, поэтому вечерний хоровод походил на процессию маленьких печальных гномиков. Под бодрую песню воспитательницы мы шаркали ботиночками по полу, опустив головы вниз. В эти грустные минуты каждый закрывался в себе, чтобы не видеть в глазах друзей ответную, а значит, большую боль. Так было легче страдать.

А потом приходила мама – добрая, снежная, родная и чуть-чуть забытая.

И пока она надевала соскучившиеся одежды, через ее мягкие случайные прикосновения я вновь привыкал к ней, принюхивался, приглядывался, влюблялся.

А дорога на санках домой была самая долгожданная, потому что утренняя игра, предложенная холодной уральской природой, продолжалась. Только жестче смерзались ресницы, и труднее было их разлепить. Но ведь и сил на теплое отогревающее дыхание тоже было больше, ровно на тарелку любимой манной каши и на события всего прожитого длинного дня. Поэтому я усиленно дул на лицо, нагоняя ночь и отодвигая день, приближаясь к домашней, уже растопленной печурке, по своим детским отсчетам – свет-ночь, холод-тепло, мама-папа, люблю-не люблю, быстрее —домой!

Задумываясь над прошлым, мы изменяемся в настоящем – значит, у нас есть будущее… соединение…

Снежной зимой 1960 года мне исполнилось шесть лет. Тогда я не подозревал о Хрущевской оттепели, о нелегких литературных исповедях, о брожении в умах миллионов людей, насытившихся страданиями родины. В жестких фразах, с металлическим стоном отлетавших от кухонных стен, слышались мне глухие покаяния, злоба, недоумение и боль. Из глаз в глаза, над паром еще недожаренной картошки, передавалась почти без слов страшная, обжигающая души человеческая правда. Но натянутые нервы уравновешивались усталостью от тяжелой работы. Повседневными обязательствами люди перегружали себя, не оставляя пространства для уничтожающих сомнений. Это там, далеко за Уральским хребтом, умные люди в уютных кабинетах легко и элегантно стирали с заглавных обложек зачитанных книг свои и чужие имена. Им было легче и привычней. Людям без совести легче прятаться в жизни. А в плотных коммунальных комнатушках, во влажных коридорах, перетянутых бельевыми веревками, труднее спрятать оголенную человеческую суть. Она и не пряталась, не приукрашивалась, на это просто не было сил и возможности. Человек, как оголенный нерв, всей своей кричащей болью вылезал на поверхность. Этим он был понятен всем, доступен и излечим.

В одной из таких квартир, в комнате из четырнадцати метров, жили мои родители. Трехэтажный кирпичный дом Сталинской постройки весь состоял из коммунальных квартир. Наша квартира на первом этаже была трехкомнатной. В самой маленькой комнате жила наша семья, во второй, побольше, обитала утлая, безвредная старушка, которая всегда сушила сухари на кухне и всегда их пересушивала. С добрым напуганным лицом она подкармливала меня этими огарышами, завернутыми в старые газеты. Я высыпал их на подоконнике своей комнаты и кормил ими рыб. Звали бабку Таисия. Цветное имя бабушки было гораздо интереснее ее самой. По вечерам через неплотно прикрытую дверь своей комнаты она с любопытством наблюдала, с чем возвращались соседи с работы. По ее мерцающим в проеме глазам я видел, что это самые счастливые минуты прошедшего дня. Бабка Таисия тайком ото всех курила горькие папиросы и, не пряча, носила на верхней губе черные мужские усы. Мне всегда казалось, что она не совсем настоящая.

В третьей, самой большой комнате, обитала мамина родная сестра с мужем Иваном и двумя сыновьями, Сашкой и Славиком. Комната родственников была самой светлой, с низким балконом, выходившим в дворовый палисадник, поющий летом жужжанием пчел и шмелей. Мать и Мария были разные во всем. Не мне судить, но тревогой и суетностью наполнялась наша квартира, когда Иван с Марией возвращались вечером с работы. Не было главного в широком коридоре, соединявшим наши комнаты – любви и мира. Помню ужасный скандал, участкового милиционера и тени воровства, черным крылом накрывающего нашу семью.

Помню рыдающую мать, стыдом закрывшую меня от навета. Помню взбешенного отца, обнаженные страшные глаза и грубые слова, пеной срывающиеся с его некрасивых губ. Помню крики, как пули дырявившие стены, помню хлопанье дверей, топанье ног, протокол и гробовую тишину, взорвавшую квартиру неожиданно и властно.

Три дня разбирательств, выброшенных в коридор белых полотенец и простыней, выплюнутых обвинений, выплаканных призывов к совести, к покаянию, к примирению, к прощению – ничего – жестокий приговор из уст родственников:

– Папа – вор. Мама – вор. Я – вор. Воровская семья!

Заработная плата дяди Вани, завернутая в цветную тряпочку и в пьяном забытьи спрятанная в общую кладовку под старые книги, взорвала наш дом. Тряпочку на четвертый день нашла бабка Таисия: