Валерий Немешаев - Возвращение в детство

– Г-о-о-о-л! – громко закричал Сашка.

Опережая и заглушая его крик, послышался плотный удар тяжелого мяча, а затем визглый звон и колющий звук падающего стекла на вычищенный асфальт.

С открытым ртом, с набухающими от слез радости и предчувствия горя глазами, с высоко поднятыми руками, я видел, как мяч легко влетел в заднее стекло новенькой машины, легко пронзая его.

«Здравствуй, мама, Новый год!» – не к месту родилась в голове любимая папина поговорка.

На мгновение во дворе повисла раздвигающая все пространства звенящая тишина. В нее вяло просачивались растревоженные птичьи голоса, шорох сухих вымороженных листьев, скрип далеких шагов и возрастающий стук пяти неокрепших детских сердец.

– Тук-тук, тук-тук, тук-тук…

Мы, не шелохнувшись, стояли впятером, уставившись в дыру в стекле, как в дыру в небе.

– Блин, опять стекло чье-то разбили! – раздался из форточки противный бабий фальцет.

Не сходя с места и не меняя поз, мы одновременно повернули головы в сторону этого крика.

И тут случилось! Случилось то, чего мы боялись, но что неизменно должно было произойти.

Холодным металлом клацнул звук открывающейся двери скорой помощи. Из кабины к вычищенному асфальту не спеша потянулась здоровенная нога в черном кирзовом сапоге. Эту ногу я видел не прямым, а боковым, страховочным зрением. Сил не хватило бы, не выдержало бы сердце смотреть на эту ногу прямым взглядом.

– А-а-а-а-а-а-а!.. – разорвало тишину улицы.

И в несколько секунд – нет, в одну секунду – нас пятерых смыло со двора. Сдуло ураганом. Только четыре обледенелых камня остались на асфальте. А больше никого. Никого. Не было больше никого!

Нас пятерых втолкнуло сначала в подъезд, в мой подъезд и в Сашкин подъезд, затем по грязным ступенькам вниз, в подвал – в темный подвал, в страшный подвал, в спасительный подвал – а там кто куда, на ощупь, как дробь из ствола в разные щели: под ящик с картошкой, под картошку, под мешок с углем, под доски, под кучу с тряпьем, под землю – влетели и испарились. Полная тишина. Нас здесь нет! Только предательское сердце в груди: тук-тук, тук-тук, тук-тук!

Я влетел в наш чуланчик с родительской картошкой, врылся в нее, вгрызся и затих. Песок сыпался за шею, лез в глаза. Противно вспотела спина, и рубашка прилипла к телу. Но не это сейчас было главное. «Не шевелиться и не дышать, не шевелиться и не дышать», – пульсировало в голове и во всем теле.

«Не дышать. Но как?» – так же пульсировало в груди.

И тишина, тишина, стонущая тишина вокруг. И вдруг! Приближающийся звук тяжелых шагов… его шагов! Около подъезда… в подъезде… на лестничной площадке: «Ой, как близко, мамочка!»

Слух работал на предельном, не допустимом режиме. Затем я услышал его затихающие прыжки по лестничному пролету наверх, наверх, наверх – сердце обожгла спасательная мысль: «Не туда, ошибся!» Но та же мысль срикошетила в обратном обморочном направлении: «Дом-то трехэтажный!»

И, словно в подтверждение, вновь его спускающиеся прыжки. Ниже, ниже, ниже! Громче, громче, громче! Второй… первый этаж… рядом! Сердце взорвал его требовательный крик, стук в дверь. Звук открывающейся двери полоснул ответной болью – соседи. Голоса. Крики. Его резкий приказывающий, их тихие блеющие, выясняющие голоса. Омертвелость в груди, тошнота, страшно – и вот оно!

Шаги вниз, предательский скрип подвальной двери. Он здесь. С нами. В темноте. В подвале! Не дышать!

Хруст песка под его огромными сапогами раздался так близко, будто он стоял в нескольких сантиметрах от моего тела, в нескольких миллиметрах. Скрип каждой песчинки болью отзывался в голове: «Эх, соседи-соседи, папа бы не предал!»

Словно пудовый кулак под дых:

– А ну выходите… выходите, сучата!

«А ВЕДЬ ЭТО Я РАЗБИЛ СТЕКЛО! НЕ САШКА, НЕ КОЛЬКА, НЕ МИШКА – Я!» – болезненно взорвалось в голове.

– Выходите, а то хуже будет!

Передо мной не стояло сомнительного, разрезающего душу вопроса: выходить – не выходить. Но у ребят!.. Третьего крика не понадобилось.

– Дядя, это не я разбил стекло!

«Эх, Сашка, Сашка!»

Наверное, он был ближе всего к выходу, и крик мужика вонзился прямо в его колеблющуюся душу. А может, тишина после второго крика была такой раздирающей, такой невыносимой, что у Сашки просто не выдержали нервы. Он вышел.

– Кто? Кто разбил?

– Не я, я же… это… на воротах!

– Кто разбил? Говори, гаденыш, кто разбил… ты, ты?

– Не я… у меня варежки вот вратарские, это другие.

– Ах, другие! – и тут раздался звук удара, затем второй, третий…

– Ой, дядя, не надо… это Валька, из тринадцатой… квартиры, не бейте, дядя!..

Наверное, это были не сильные, поучительные, профилактические удары. Но все же это были удары. Здоровый незнакомый мужик в темноте бил моего друга, невиновного Сашку Ванюкова, с косоглазием от рождения. Наносил удары по Сашкиному невинному телу! А я, виноватый, лежал рядом, в родной картошке, в темноте, лежал… и знал, что не выйду – ни за что не выйду!

А там изо всех углов заплакали, закричали ребята, как прорвало их. И стали вылезать прямо в лапы мужику, как бабочки на огонь. Тянутся к нему, причитают, умоляют не бить. Все вылезли до одного, кроме меня. А я взмолился, сильнее вжавшись в картошку:

– Господи! Если Ты есть… если Ты все же есть! Помоги Сашке! Помоги всем! Помоги мне… прошу тебя, Боженька, помоги, пожалуйста! – и, как все, залился горьким, не слышным плачем.

Но они не слышали меня, они уже выходили из подвала, гурьбой выходили – выводили мужика, себя выводили, пострадавшего Сашку вытаскивали, выводили свой страх и свое освобождение от страха. Соседи встречали их на площадке первого этажа, все дальше от меня, и молодой водитель уже винился за свой горячечный порыв, и дети что-то надрывно объясняли ему, но уже не в подвале, не со мной, далеко от меня…

А я лежал в темноте, вздрагивая от тишины, один… и уже не мог пойти за ними, выйти к ним, прижатый к холодной картошке отчаяньем, одиночеством, горем и своим маленьким предательством. Вот так.

Мир окружает красота.

Надо только пристальней вглядеться и увидеть ее. Она даже не окружает, она составляет, она и есть мир. Красота – это творение.

Весной в разливах талого снега, на солнечных прогалинах появляются хрупкие тонконогие подснежники. В низинах молчаливого леса отяжелевшими пластами еще лежат темнеющие остатки снега. Белесая дымка поднимается над ними. Свесив грузные лапы, с глухими стонами просыпаются притронутые теплом вековые ели. Всеми стволами, всеми кустиками и зарождающимися травинками лес устремляется вверх, в голубое небо. Оттуда спускается благостное тепло. Оно, как в сказке, притрагивается незаметно к каждой его возбужденной точке. Лес набухает, распрямляется, молодеет. Набирающие силу стволы, пропуская через себя живительную влагу, напряженно гудят. Опускающееся сверху тепло и подступающая снизу вода – соединившись – произведут преображение, чудо. Но это позже. А пока еще не заполненное пространство природы затаилось в ожидании его. Эта пауза, это молчание перед прыжком в неизвестное, завораживает все вокруг. Словно молчаливый зверь перед смертельной атакой, лес готовится к рождению. И оно происходит. Вдруг теплым светлеющим утром каждая почка, каждый росток, каждое оживающее сочленение, каждое семя с едва звучащим болезненным стоном раскрывают свою плоть. В мгновение ока природа преображается, молодеет, зеленеет, раскрывается, заполняя собой весь мир. Это мгновение неповторимо! Невообразимо, как в сказке, на глазах происходит Чудо. Одно из чудес сотворения. Мертвое становится живым, холодное – теплым, темное – светлым, лес становится зеленым, а мир вокруг – прекрасным! Увидеть красивое непросто. Необходимо желание и труд – надо обязательно развить первое и воспитать второе, чтобы получить ключик в эту волшебную страну красоты.