Вера Эвери - Сто рассказов о детстве и юности. Роман-взросление

Пузатые трехлитровые считались страшным дефицитом и хранились на чердаке – от греха подальше. Стояли вдоль ближней стены тусклыми шеренгами, отсвечивая стеклянными боками в зыбком чердачном мареве. Свет проникал сюда сквозь мутное слуховое оконце, верхний угол зиял голубой прорехой. Я брала банки по одной и подавала их бабушке, стоявшей на нижней ступеньке лестницы.

– Смотри, далеко не отходи, – беспокоилась она. – Полы-то небось гнилые.

Улучив минутку, я огляделась. Тесное, сходившееся под венцы крыши пространство забито рухлядью: ржавые ведра, латаные валенки, поломанная железная кровать с никелированными шарами на спинке, колченогий табурет, дверца от шкафа – доживали здесь долгий вещный век. У дальней стены громоздились ящики, покрытые замызганной клеенкой. Сверху лежали стопки одинаковых толстых книг – без картинок, сразу видно. Между ними – чудной ком, из торчащих во все стороны палок.

– Ба, а что в тех ящиках? – крикнула я. (Вдруг игрушки!)

– Нечто я помню? – зевнула бабуля. – Хлам разный. Все, что ль? Слезай скорей.

Таинственные ящики полные сокровищ (может немного облупленных, но вполне еще годных) день-деньской будоражили мой ум. Взобраться наверх по крутой певучей лестнице, пока бабушки нет поблизости и самой поглядеть, что там – делов-то!

В сумрачной надмирной тиши чердака на стенах тлели редкие солнечные пятна, а в занавешенных паутиной углах, копились мрачные тени. Тлен и прах, царили здесь, незаметно пожирая дом сверху. Он дряхлел и сутулился, сыпал трухой когда-то прочных стропил и упругих бревен, горбил крышу. В дырявом слуховом окошке старчески фистулил ветер, а больше ничего не было слышно – будто снаружи ни улицы, ни двора с его хозяйственной возней, лаем и птичьим гамом.

Осторожно пробуя вздыхающие под ногой половицы и утопая по щиколотку в мучнистой пыли, я пробралась к вожделенным ящикам и, замирая в предвкушении, подняла край клеенки. Бабушка оказалась права: сковородки, колосники, дырявые боты – этого добра и внизу полно! Сверху громоздились тяжелые тома. Потерла один из корешков пальцем – проступили золоченые буквы «ВИЛен…» Хм… Между книжками втиснулся давешний рыхлый ком из прутьев – то ли неудавшаяся кривая корзинка, то ли куча хвороста. Я разворошила верхние сучья и… сердце скакнуло к горлу.

В ямке, сплетенной из веток и обмазанной глиной, сияла россыпь перламутровых шариков от бус, медные и серебряные денежки, булавка, осколок зеркальца, фольга от шоколадки, запонка, стеклышко от очков, моя октябрятская звездочка, запропавшая куда-то еще весной…

Забыв обо всем на свете, я запустила жадные пальцы в тайник, как вдруг тренькнуло оконное стекло и что-то темное с шумом кинулось на меня сзади – злобно стрекоча, вцепилось в волосы. С перепугу я заорала и шарахнулась прочь. Хлипкие доски, не выдержав моего галопа, хрустнули, и я с треском провалилась чуть не по пояс, обдирая бока и срывая голос.

Мои крики переполошили весь дом. Обливаясь слезами и алея свежими ранами, я кое-как слезла с чердака и попала прямо в ежовые рукавицы.

Обмазав меня с ног до головы зеленкой и облепив пластырем, бабушка, кряхтя и охая, полезла на чердак оценить поруху и заодно покарать напавшего на меня супостата.

Вернулась нескоро.

– Глянь-ка, – она выставила на стол загадочную плетенку из веток, – гнездо сорочье. Вот ведь где угнездилась лихоманка! И как она тебе только глаз не выбила.

Бабушка вытряхнула гнездо. Оттуда посыпался блестящий мусор, звякнули монетки, раскатились бусины. Последней на скатерть шмякнулась потускневшая и немного помятая бабушкина брошка.

– Ты что делаешь? – спрашиваю я бабушку, заглядывая снизу под широкие пяльцы, лежащие на двух сдвинутых стульях.

По краям деревянной рамы вбиты мелкие гвоздики, на них натянута сетка, сплетенная из ниток. В ее просторных ячеях серебряной рыбкой ныряет игла с красным шерстяным хвостом. Стежки ложатся один к другому, и на пяльцах, отвернув лепесток, зацветает алый мак.

– Подарок сестре, – отвечает бабушка и толкает меня коленкой, чтоб я вылезала из под пяльцев. – В будущую среду Шурины именины.

– И гости придут?

– Какие там гости… – вздыхает бабушка. – Сима придет, и ладно.

– А праздник? – не унимаюсь я.

– Чаю попьем, вот и праздник, – иголка в бабушкиных пальцах так и снует.

Печалясь об участи именинницы, иду на улицу. За воротами гуляет Валька.

– Ты подумай, день рождения называется! – возмущаюсь я, – ни гостей, ни веселья.

Валька бабу Шуру жалеет:

– Может, концерт устроим? – предлагает она.

– И кто выступать будет? Ты же петь не умеешь.

– Ну и что, – говорит она, – а мы Филатовых позовем.

Братья Лешка и Сережка живут напротив, авось не откажутся.

– Помнишь, – вкрадчиво говорит Валька, – они танец с саблями плясали. Пускай опять спляшут. А я кой чего расскажу…

– Про гроб на колесиках? – я полна подозрений.

Намедни Валька напугала подружку, теперь та писается со страху. Если еще и бабушки писаться начнут…

– Не… – хихикает Валька. – Стих расскажу.

– Да ты разве знаешь?

– А то! – важничает она. – Папка мамке читал, я и запомнила.

Концерту быть. Решено. Мне придется петь. Ну, это пожалуйста.

– А какая у бабы Шуры любимая песня? – озабоченно спрашивает Валька? – Узнай, а?

Мы расходимся: Валька – умасливать Филатовых, а я пытать Шуру.

Она на лавочке под тополем крыжовник чистит. Отбрасывает сор, мятые и лопнувшие ягодки. Только меня ей не хватает. Но я ж не просто так, а помочь. Баба Шура сразу добреет, подвигается, и мы в четыре руки роемся в тазу, ощипываем сухие крыжовенные хвостики.

Песни бабе Шуре нравятся всякие: и про свидания, и про облака – белогривые лошадки, и церковные про Бога.

– А любимая?

Шура долго думает, потом запевает, глядя вдаль, поверх таза с крыжовником:

На побывку едет

Молодой моряк,

Грудь его в медалях…

– А дальше?

– Ой, забыла, – стесняется Шура.

Ладно, думаю, может бабушка помнит. Бабуля и верно, целых два куплета насказала, а припев – хоть убей!

Три дня я дежурила возле радио. С карандашом наготове караулила «в рабочий полдень» и «концерт по заявкам» – передавали разное. Шуриной песни не было. Так бы и пропала затея, но тут меня услали обирать поспевшую смородину. На шею надели бидон на веревочке и велели пастись, пока полный не наберу.

Пал вечер. Обдираю пыльные ягоды прямо с листвой, боясь не поспеть к семичасовому эфиру, как вдруг за соседским забором, где с утра бушует то ли свадьба, то ли поминки, раздается дружное: «На побывку е-дет…»

Я чуть смородину не рассыпала на радостях (ночевать бы мне тогда в огороде!).

– … грудь его в медаля-ах… – нестройно тянут хмельные голоса и замирают, переводя дух. И эти забыли, пугаюсь я.