Вера Эвери - Сто рассказов о детстве и юности. Роман-взросление

Жил Петя на углу против колонки, в доме, вокруг которого справил новый забор. Прежде был редкозубый штакетник, но охотников лазить в его огород не находилось. На ночь он спускал с привязи Черного – свирепого кобеля, могучего, как волкодав. Забор же защищал не столько Петины владения, сколько прохожих. За оградой брякала цепь, и клацали капканьи челюсти – голоса Черный зря не давал. Если что, так и сожрал бы молча. Донять Петю у пацанвы за доблесть считалось. Тот знал, и дрын держал наготове, запросто огреть мог.

В то утро затеялись у нас казаки-разбойники. Мы с Валькой выслеживали, а братцы Филатовы – Лешка с Сережкой от нас удирали. И дернула Леху нелегкая на Петином заборе стрелку черкнуть. А Петя тут как тут – выскочил, да как треснет младшего – неповинного Серегу по спине между лопаток. Мы с Валькой в кустах орешника через дорогу сидели, видели, как малой заплясал.

– Ах ты гад! – заорал Лешка, – Тюремщик поганый! – и, защищая брата, с размаху боднул Петю в рыхлое пузо.

Тот не устоял – шмякнулся, и так приложился затылком, аж забор загудел.

Мы с Валькой бросились утешать Сереньку.

Петя осоловело ворочал башкой и тянул к нам руки – мясистые щеки его в красных прожилках тряслись, глаза налились дурной кровью.

– Так тебе и надо, тюремщик паршивый! – яростно крикнула я.

Валька его отпихнула: «Фу, жиртрест!» и, дразнясь, вывалила розовый длинный как у коровы язык: «Бе-е-е-е!»

Пока мы спорили, не натолкать ли Пете в штаны крапивы, он, кряхтя и охая уполз восвояси. Сережка еще долго глотал слезы. Леха мстительно сжимал кулаки. Игра расстроилась.

О том, что Петя может пожаловаться, никто не подумал. Надев для солидности «пинжак» и поплевав на пегие патлы, Петя пошел по соседям. У Филатовых его и слушать не стали, у Вальки никого не было дома, а меня по возвращении ждала бабушка – руки в боки. Грозно сверкая очками, она сурово отчитала меня за непочтение к старшим. – Ни стыда, ни совести! И как только язык повернулся! Тюремщик… Да ты хоть знаешь, что это за слово?! – бушевала она.

В оправдание я заикнулась было про Петино тюремное прошлое.

– Молчи негодница! – рявкнула бабушка и на щеках ее заалели пятна. – Ишь, судья нашлась! Доживи сперва до его лет! Поглядим еще, что из тебя вырастет. Он свое отсидел, а вы всё попрекаете, всё травите ему душу. Жалости в вас нет, бесстыжие! Телок от вас и тот волком взвоет. Поди с глаз моих! – и добавила. – Раз не умеешь себя на людях держать, сиди во дворе. За калитку, чтоб ни ногой!

Июльский день тянулся как последний урок – невыносимо. Я слонялась по дому, по саду. Валька поманила меня со своего огорода, подзывая к плетню, разделявшему наши участки:

– Пойдешь ночью солнышко караулить? – спросила она. – Заодно и грядки Пете потопчем, чтоб не ябедничал.

Я покачала головой:

– А Черный? Забыла?

– Ну тогда давай окна ему измажем.

– Не надо, – сказала я.

– Боишься? – Валька подпустила в голос яду. – Ты чего? Он же Сереньку… Тюремщик же!

Я замялась, подыскивая слова:

– Нельзя ж вечно его наказывать. Ты подумай, каково, когда все дразнят…

– Так он же гад, – без прежнего задора возразила Валька.

Я пожала плечами:

– А мы тогда кто?

– Ладно, – махнула рукой она, – без тебя обойдемся… – и, не договорив, пошла прочь.

Я не очень-то ей верила. Болтовня одна, думала я, ёрзая на качелях, Петя кобеля спустит, да и сам небось начеку будет.

В калитку негромко стукнули. Под ней нетерпеливо переминались дырявые кеды.

– Мел есть? – спросили кеды Лехиным голосом.

– Ага, целая коробка.

– Тащи! – велели кеды.

Я принесла, подсунула под дверь:

– Мне к вам нельзя. А мел зачем?

– Ничо, – сказали кеды, – не дрейфь, – и исчезли вместе с коробкой.

И вот теперь во тьме Черный брехал – будто в трубу. Невдалеке пронзительно свистнули. Дробный топот пронесся по гулким улицам – Черный совсем зашелся.

Разбуженный Шарик завозился в конуре, привстал, понюхал пахнущий росой и мятой воздух, вяло брехнул в ответ: «Слышу, мол, помочь не могу» и снова лег, уронив голову на лапы. Глянул на меня звездными глазами: «Ты чего тут? Не спится?»

– Солнышко караулю.

– Эва? Ночью? – удивился Шарик и зевнул с хрустом: «Спа-а-ать! Спа-а-а-ать» – из горла его вырвался щенячий скулеж и спугнул ночную бабочку, дремавшую на кусте молочая.

Сорвалось с ветки и ухнуло в траву созревшее яблоко. Шарик и ухом не повел.

Небесные пути бледнели, восток тронуло зеленцой. До утра мне тут что ли дурью маяться?

Растолкала меня бабушка. Хорошо, хоть не на лавке уснула, а как до постели дошла, не помню.

– Вставай, – велела она, – Воды принеси, а то ни попить, ни умыться.

Я натянула сарафан, взяла ведро и пошла на колонку. Утро еще только расходилось. Птицы пробовали голоса. Пологие красноватые лучи лежали на крышах, щекотали верхушки лип и тополей.

Железный рычаг колонки шел туго. Я налегла всем весом – грянула ледяная струя, ведро запело. Ожидая, пока нальется, подняла глаза на Петин дом, да так и застыла: забор, венцы, ставни – все было покрыто цветочками, корабликами, зайцами, ёлками… пестро и густо закрашенными цветными мелками. Угрюмый Петин дом стало не узнать – он рассиялся яркими красками, даже немытые сто лет окошки застенчиво блестели.

Из дома, жмурясь и почесывая мохнатую грудь, вышел Петя и тоже вытаращил глаза. Лицо его перекосилось, он хватанул воздуха, рыгнул и вдруг заржал во все горло, хватаясь за сползающие от смеха штаны, и мотая головой. Принцессы в коронах, палящие танки и ромашки прыгали у него перед глазами, рождая спазмы и вышибая слезу. Черный, взгромоздив на забор передние лапы, обалдело взирал на хозяина.

Вода у меня давно перелилась через край, и беглые ручейки, пробивая себе русла, поили запыленные травы.

Петя не стер ни одной картинки. Дня два поглазеть на его дом ходили со всех улиц. Потом прошел мелкий ночной дождь, а наутро кто-то из соседей видел, как Петя, озираясь по сторонам, подправлял поплывшие за ночь рисунки.

Самое лучшее, что летом бывает – на речку пойти. Я прямо с утра готовлюсь, хотя не скоро еще пойдем – вечером, когда все с работы вернутся. Но купальник-то можно заранее надеть. У меня настоящий «взрослый» – с лифчиком. Мама мне сшила из старого заграничного платья, отданного нам просто так – все равно оно всем мало. Чего ж добру пропадать? Тем более материя редкостная: по черному полю празднично-розовые, желтые и зелененькие завитки. И не мнется совсем, и мягкая она, как Тишкина шерстка.

В купальнике выхожу на двор проверить: вдруг тучи? Над травой видно колыханье воздуха. Ох, и жарынь! Пробившийся сквозь листву луч греет бочок созревающей сливы. Ветер шуршит в бузинном кусту и лохматит Тишкину шкуру – оранжевый кот, прикрывшись лапой, разнежено дремлет в теньке под лавкой, среди желтых и оранжевых ноготков.