Вера Эвери - Сто рассказов о детстве и юности. Роман-взросление

– …жопа в орепьях!! – радостно орут за забором.

Вот оно что! Неужто так и поется?! Ну ладно, взрослым видней…

К среде Валька растрезвонила про наш концерт всей улице. С Филатовыми, порадоваться на внуков, пришла их бабушка. Узнав о Шурином рожденье явились и другие с цветами и кулечками. Обцеловали румяную именинницу в новой кофте, расселись кто на лавке, кто на парадных стульях, вынесенных из комнат.

Первым номером шли мы с Валькой. Волнуясь, я стиснула в потной руке «микрофон» – старую лампочку, обернутую фольгой от шоколадки и, набрав полную грудь воздуха, завела: «Дурманом сладким веяло, когда цвели сады…»

На крылечко за моей спиной выпорхнула Валька, закутанная в тюлевую занавеску, изображавшую свадебное платье и фату, и закружилась, подбрасывая кверху лепестки, оборванные с ромашек и заранее напиханные в карманы. Мела «вишневая» метель, страдала покинутая невеста, «Весной любви о-один раз ждут…» – заливалась я.

«Ну чисто Анна Герман!» – громко шепнула Сима Шуре. Моя бабуля гордо улыбнулась.

Потом настала очередь Лешки и Сережки. Голые до пояса они вымазались ваксой, чтоб быть как джигиты. Но походили почему-то на чертей. Отчаянно скалясь и размахивая кухонными «саблями», братья выскочили во двор. Увидав острые лезвия и черные рожи, зрители закрестились и плотнее сомкнули ряды.

– Это зачем же такие разбойники… – робко начала моя бабушка, но ее заглушила бурная «музыка», которую мы с Валькой производили, дубася поварешками в перевернутые кастрюли. Братья взревели «Ассса-а!!» и дружно замолотили пятками, взбивая пыль.

«Асса-а!!» – завопили мы с Валькой, и братья, взбрыкивая, пустились в бешеный галоп. В конце Сережка сделал сальто и потерял штаны, но бабушки все равно были в восторге и хвалили «джигитов».

Потом Валька все еще с тюлевой занавеской на волосах влезла на табурет и объявила: «Стих». И добавила: «Про любовь». На лицах зрителей проступило благостное умиление.

– Выткался на озере алый цвет зари… – с подъемом начала она. Читала Валька громко и с выражением. Но бабуля моя чего-то заерзала. Чтица раскачивалась на табуретке, входя в раж:

– Ты сама под ласками сбросишь шелк фаты, – тут она с воодушевлением содрала с головы занавеску, – Унесу я пьяную до утра в кусты! Зацелую до смерти, изомну, как цвет… – табуретка, не выдержав напора страсти, перевернулась. Бабушки всполошились. Вальку подняли, отряхнули. И чем там в кустах дело кончилось, никто не узнал.

Кое-как зрители угомонились.

– Последний номер! – выкрикнула Валька. – Для именинницы!

Я напялила Лешкину тельняшку со значками вместо медалей. Лешка хотел еще репьев сзади прицепить – чтоб как в песне, но я была против.

Строчка про моряцкие тылы смущала, но что делать. С тающим холодком внутри я вышла на середку и запела про девчат, которые наряжаются, потому что к ним едет молодой моряк. «Гру-удь его в меда-а-а-ля-а… – старательно выпячивая значки, выводила я, чуя неминуемую катастрофу, – Жо-о…» – бабуля грозно сверкнула очками.

– Ленты в якорях, – вдруг подхватила дребезжащим голоском Филатовская бабушка.

Все оживились, стали подпевать про девчат, которые зря старались потому, что у моряка уже была зазноба. Мне очень хлопали. Шура сгребла нас в охапку, тискала и чмокала в макушки. Бабуля, улучив момент, цапнула меня и Вальку за ухо:

– Ну-ка, срамницы, сознавайтесь, кто это придумал?!

– Есенин, – пискнула Валька.

Я не знала, кто придумал про репьи и молчала.

– Пусти их, Зин, – смеясь, велела сестре Сима. – Глядишь, еще на гастроли поедут.

– Чай пить идите! – кликнула Шура с крыльца.

И мы пошли в дом, где на пылавшей маками дареной скатерти уже исходили парком праздничные чашки, вынутые по такому случаю из буфета.

Дверь открыла, а там – ночь, глубокая, как наш погреб. И будто стоишь на дне, во тьме, лепечущей яблоневыми голосами, а глазами плывешь среди звездных вихрей по извивам Млечного пути – аж голова кругом.

Я сразу все свои страхи забыла. Да и кого бояться в своем дворе? Чужие не сунутся, на то Шарик есть, уж он спуску не даст. Хотя ночь нынче такая – всего ждать можно. Говорят, на Петровки солнышко играет – в полночь по небу ходит. Мне Валька рассказывала: под Петров день всегда солнышко караулят – шухорят, по-нашему. Бабушка говорит, глупости это все, хулиганство одно. Ну не знаю. Хулиганят, конечно, не без того – то ворота по всей улице смолой вымажут, то сад чужой обтрясут. А насчет солнышка может и враки, но проверить надо. А то какой же из меня астроном?

Села на лавку, голову задрала – жду. В звездочеты я собралась давно, еще когда в садик ходила. Как читать выучилась, так сразу и собралась. Книжка у меня тогда была – «Астрономия в картинках». Я начиталась и завела моду: таращиться в ночное небо и донимать взрослых, наломавшихся за день на грядках: «А вы знаете, что такое созвездия?»

Я знала: вон две медведицы – большая и маленькая. У большой – прямо на изогнутом хвосте – таинственная звезда Алькор. Кро-о-хотная. А рядом другая, поярче – Мицар называется. Раньше того, кто мог разглядеть Алькор, брали в солдаты. Меня бы взяли. Но я метила выше.

Мы даже с дедом спорили.

– Ну, – усаживаясь на бревнышки в саду, начинал он, – кем ты будешь, когда вырастешь?

– Астрономом, – гордо отвечала я.

– А вот и нет, – подзуживал дед, – агрономом.

– Нет, астрономом, астро-но-мом! – вопила я. Глухой, что ли дед-то?

– Агрономом, – кивал дед. – Помяни мое слово.

Я топала ногой и тыкала пальцем в небо. Дед подбирал в траве белый налив и, обтерев бочок, протягивал мне.

– Агрономом-то завсегда лучше. Яблоки свои, картошка – чего еще надо?

В одной ночнушке зябко, ночь все-таки. Я коленки к животу подтянула, подолом их накрыла – сама все вверх пялюсь и бубню: «Один Бритый Англичанин Финики Жевал Как Морковь…» Я не сумасшедшая – это считалка такая, чтоб классы звезд запомнить по первым буквам. «О» – самые яркие бело-голубые, вон как Вега – ужас до чего огромные, а наше Солнышко – «Ж» желто-оранжевое, мелкое, как колобок. Когда ж оно по небу покатится? Долго еще ждать?

Через два дома от нас во дворе у Пети Зари Черный забрехал. Неужто к нему шухарить полезли?! Быть не может! Таких отчаянных во всей округе не найти, хоть кое-кто и грозился…

Петю не любили: лодырь, пьянь, еще и в тюрьме сидел, но особо не болтали, побаивались. Мало ли чему он за решеткой выучился. Ходил он в спущенных штанах и засаленной майке, открывавшей толстое вислое брюхо. Зашибал крепко. Дрых под чужими заборами, а то изрыгал матюки и горланил срамные песни: «У моей милашки ляжки сорок восемь десятин, – рожа у него багровела, казалось, вот-вот лопнет и забрызгает всех червивкой, залитой по самые брови. – Без порток в одной рубашке обрабатывал один!» – надсаживался Петя. Бабуля, заметив мой интерес к фольклору, поторапливала: «Ну, чего уши развесила? Пойдем».