Вера Эвери - Сто рассказов о детстве и юности. Роман-взросление

– Ты что творишь, негодница?! – вдруг громыхнуло сверху. Втянув голову в плечи, я замерла от ужаса.

– Что еще за раскопки?! – гроза бушевала прямо над моей макушкой. Я скосила глаза и увидела сбитые Михалычевы сапоги и синюю лейку в траве.

– Ну, чего онемела? – спросил Михалыч и, обойдя разрытые ямы, остановился прямо передо мной. – Зачем набезобразничала, а?

Я молчала. Губы у меня слиплись пельменем, не пуская слова наружу. Да и что говорить, когда все и так ясно: выпавший из корзины мешок для сокровищ и главная улика – железный совок в моих руках…

Вдруг обросший седой щетиной подбородок сторожа мелко затрясся, и кадык на жилистой шее заходил ходуном – Михалыч смеялся. Смеялись сморщенные губы в лиловых узелках вен, и серые глаза, прикрытые короткими выгоревшими ресницами. (И с чего я взяла, что он вредный?)

– Ах ты, дуреха! – беззлобно сказал он. – Ну, все что ль, цветы-то выкопала?

– Какие цветы? – пролепетала я, осознавая перемену участи.

– Вот эти самые! – Михалыч подобрал твердую красноватую луковицу.

Что за цветы, сторож и сам толком не знал – чудн ы е какие-то. Называются заковыристо – завхоз говорил, да Михалыч запамятовал. Но к осени будто бы вырастет из этой луковицы зеленая былка, а на ней красные цветы – с кулак. Целая гроздь.

– А зачем они такие? – удивляюсь я.

– Так ведь юбилей скоро. Уважить надо. Школа-то старше меня, – говорит Михалыч и вздыхает. – И я тут учился, давно, до войны еще… А это, – кивает он на разбросанные луковицы, – сюрприз к празднику.

Я пристыжено опускаю голову.

– Ну, чего нос повесила? – говорит Михалыч. – Давай сюда совок.

Вдвоем мы сажаем луковицы назад в мягкую землю и поливаем их водой из синей лейки.

– А почему не на клумбе? – спрашиваю я.

– Какой же это сюрприз, если на клумбе, – рассудительно говорит Михалыч. – Там их еще до праздника все увидят. Так что это секрет, поняла?

Важно киваю.

***

В конце августа, вернувшись из летнего лагеря, я узнала, что Михалыч умер, не дожив до школьного юбилея совсем немного.

К саду, оставшемуся теперь без присмотра, подбиралась осень. Яблони роняли редкие плоды и листья, маки на клумбах облетели, и только кусты войлочной вишни еще хранили сморщенные розовые ягоды. В глухом конце сада, где дуб-великан полировал под ветром выпуклые бока желудей, выросло невиданное: толстые, без единого листа стебли, увенчанные розеткой крупных темно-красных цветов-колокольчиков. Стройные и торжественные они стояли среди перезрелых трав и желтеющих листьев, как гвардейцы, готовые отражать разбойничьи набеги осени. Я тронула пальцем плотные упругие цветы и вспомнила, что Михалыч так и не сказал мне их названия.

Трех бабушек вытерпеть трудно. Зина ругается: «Не лезь в лужу, кому говорю!». Шура пальцем манит: «Иди-ка сюда, баловница, я те задам!». А Сима им из окошка: «Не орите на ребенка!» Она старшая, лучше знает, как нужно детей воспитывать. Но слушаться надо Зину, она взаправдашняя моя бабушка, а Шура и Сима – ее сестры.

У Симы свой дом рядышком, и калитка к ней на двор, где среди анютиных глазок печалится плакучая береза, вечно нараспашку. Сима добрая, ссор и крику не любит. Лицо у нее сморщенное, как печеное яблоко, а волосы серые, будто снег в апреле. Она их платком покрывает, говорит, «так красивше». Ходить ей невмоготу, ноги болят. А больше Сима ни на что не жалуется. Некому ей жалиться – ни кота, ни собаки, одна живет.

А Шура и Зина вместе – у каждой своя половина дома, свой газ, своя печка. Общее только крыльцо, ну и чердак тоже.

У Шуры есть зубы – хорошие, белые. Она их в кармане держит. Потом достает и мне показывает. Говорит, будешь баловаться, укушу – и зубами щелкает: «ам!» Шура не злая, просто у нее характер такой. Трудный.

Вот Зина белье во дворе развесит, а Шура ворчит – от наших простыней ее цветам тень. Или на Шарика серчает, он всю ночь цепью гремел, спать ей мешал. Хотя у Шуры окна на улицу, и не слышно, что на дворе делается. Или куры стежку разроют, а Шуре обидно небось, что куры не ее, вот она и бухтит. Зато она Тишку любит – кота нашего. Вообще-то он всехний, как сын полка, но ночует у нас, и бабушку мою признает за хозяйку. Когда Тишка нашкодит, Зина ему хворостиной грозит, а Шура наоборот «энтого фулюгана» привечает. Но бабушка на сестру не обижается, говорит, у ней жисть была тяжелая.

Три бабушки – это ж куда столько! А ведь еще четвертая есть – самая старшая. Звать ее Оля. Но она живет далеко, идти устанешь. Оля низенькая и вся дрожит. Трясутся сморщенные пальцы с россыпью бурых пятен, ходуном ходит острый подбородок с редкими волосками. Она пьет чай и не сразу попадает ртом в чашку. Говорит: «На конфетку» и сует мне шоколадную в блестящей бумажке. Спрашивает: «Ты кого больше любишь, маму или папу?», и платочек свой трогает – он не держится на скользкой без волос голове. Пока я думаю над ответом, она забывает вопрос и смотрит на меня темными слезящимися глазами. Олю я побаиваюсь, хотя конфеты у нее вкусные. Это потому, что ее дочь Зоя – блатная, она на радио работает, и белая коробочка у нас на столе каждый день говорит ее голосом.

Бабушек много, а дедушка один – Ваня. Огород вскопать, забор подновить, бурьян на задах скосить – все он, больше некому. Симе лавку починить, Шуре кастрюлю запаять, куклам моим шифоньер сладить… Бабушки им не нахвалятся. Своих дедушек у них давно нет, один наш остался.

В то утро я гуляла на улице возле дома, гоняя прутиком воробьев, купавшихся в пыли среди колдобин. Чумазые пичуги ныряли в ямки, взбивая крыльями мучнистую пыль и блаженно ероша перья. Узорчатые тени лип неподвижно лежали поверх нагретого тротуара, обросшего желтой гусиной лапкой и сухими метелками мятлика. Где-то далеко прогорланил очнувшийся от полуденной лени петух, брякнула пустыми бидонами молоковозка, и день опять замер, погруженный в медовую негу.

Я бросила прут, присела на корточки, вжимаясь лопатками в теплую стену дома, и стала смотреть на пустую улицу, такую старую, что она помнила мир еще без меня, и всех бабушек молодыми. Улица, вместе с живущими на ней, вырастала из такой дали времен, что у меня дух захватило. И будто бы шли по ней невидимые в солнечном мареве люди, чьих лиц я не могла разглядеть, но все равно знала, что это нашенские – те, кого я каждый день вижу и другие – дальние, почти незнакомые, они ведь есть где-то. Впереди бежала детвора, следом шли взрослые, за ними, закрывая горизонт, живой стеной вставали старики, и я загордилась, глядя на это длинное шествие: «в нашем-то роду еще никто не умирал». В окружавшей меня стене родных не выбито пока ни единой бреши.

Полдневный жар становился нестерпимым. Я поднялась, чувствуя, как печет вспотевшие от долгого сидения икры, открыла калитку во двор и услышала, как страшно не своим голосом кричит бабушка: