Вячеслав Лютов - Провинциальные тетради. Том 2

Деталь настолько «микроскопична», что вроде бы нет никаких поводов обращать на нее внимание. Но суть в том, что все остальные-то герои никак не расцвечены. Истолковывать убийство «меченой» Катьки можно по-разному, но сам прецедент «свой своего» ведет к мысли об автофагии революции, ее самоуничтожении, самопоедании…

Сразу после убийства «за дело» берется вьюга:

Снег воронкой завился,

Снег столбушкой поднялся…

Значение образа вьюги нами уже было рассмотрено; здесь же акцентируем: вьюга поднимается именно после убийства – оно ее порождает, оно ее вызывает, как духа, оно заказывает себе саван. Конечно, все списать на одну революционную эпоху и ее неразборчивую и слепую жестокость нельзя. Правда, можно оговориться сентиментальной тирадой, что «ни одна идея не оправдывает бессмысленных (равно как и осмысленных) жертв». Но это слова, и к поднявшейся вьюге эти оговорки имеют малое отношение.

В музыке Блока возникают особые диссонансы. Он сам как-то записал в дневнике сомнение – а та ли это революция? Что, если она не та? Кстати, подобная «другая революция» заставила Горького писать «Несвоевременные мысли», Бунина – «Окаянные дни». Такой неразборчивости вьюга простить не могла:

Ой, пурга какая, спасе!

Она кружит, хоронит, погружая не столько в расцвеченный средневековыми художниками-мистиками великолепный Ад, сколько в совершенно пустой снежный языческий Аид, в ничто, где нет ни одного чертика со сковородкой, где нет ничего, кроме вьюги и кровавого отцвета.

Нет также и избавления от вьюги; и даже мечтать об этом в провале Аида совершенно бессмысленно – это будет подобно тому человеку, выпрыгнувшему из окна и мечтающему «в полете» опять вернуться на подоконник.

И вьюга пылит им в очи

Дни и ночи напролет…

Принимает особое, мистическое и вместе с тем абсурдное звучание даже злополучное «трах-тах-тах». Если в сцене убийства оно еще имело какое-то логичное объяснение, то теперь палят без разбору, словно в предсмертной агонии, палят по сугробам, по «снежным столбушкам», словно охотятся на кого-то.

Кто там ходит беглым шагом,

Схоронясь за все дома?

«За все дома» – не за один дом, не за угол, не в подворотню, а сразу за все дома разом. Кроме «лингвистической ошибки косноязычного Блока», подобный оборот можно объяснить лишь одним – этот «снежный кто-то», видимо, всеобъемлющ…

Парадоксальное замечание делает Блок в дневниках 1918 года: «Если вглядеться в столбы метели на этом (революционном – ?) пути, то увидишь «Исуса Христа». Имя закавычил сам Блок. В другой записи он уточнит: не Христос, а Другой. Но кто он, этот Другой, Блок не знал…

И все же, ответьте, ради бога – с революцией Христос или нет? Ведь так очевидно сказано: «Впереди – Исус Христос».

И за вьюгой невидим,

И от пули невредим…

Спросим, однако, – от чьей пули? Ведь кроме красногвардейцев в поэме больше никто не стреляет…

Революция есть бунт, и бунт обреченных. Что-то было утеряно в русской революции с самого начала, возможно, точно так же, как утерял Блок в имени Иисуса одну букву…

* * * (ХРИСТОЛОГИЯ АЛЕКСАНДРА БЛОКА)

«Имя Христа упомянуто всуе». Приговор Айхенвальда чрезвычайно строг; но судья здесь напоминает человека, которого захлестнули эмоции (что, впрочем, часто бывает в смутное время), а потому детали, «мелочи суть мои боги», оказались незамеченными. Но тем обиднее, что Христос из «Двенадцати» всегда упоминался всуе всеми, кроме Блока, – его так и не расслышали. Обидно и то, что Блок, в принципе, оказался причислен к таким апологетам суесловия, как, к примеру, Брюсов или Мережковский.

Даже из вышесказанного относительно революции видно, что строчки Блока о Христе совсем не пустозвонны – и если мы пока не можем найти им объяснения, то это ничуть не означает, что этого объяснения не существует.

В поиске отгадки нам необходимо выбраться из текста самой поэмы и заново перелистать трекнижие Блока, чтобы из разрозненных кусочков собрать образ Христа таким, каким его видел Блок.

Вообще, образ Христа у Блока встречается не так часто, а потому странно, что исследователи поэмы «Двенадцать» не поставили принципиального вопроса: почему же именно Он? Так, появление в «белом венчике» Девы Марии было бы для всего творчества Блока гораздо логичнее и вполне предсказуемо; да и в тех редких случаях, разбросанных по трилогии, Христос чаще всего появляется именно с Ней и именно через Нее:

Наконец, в известном стихотворении «Ты проходишь без улыбки»:

Есть у Блока и мотив «совместного странствия» – своего и Христа:

Мы странствовали с Ним по городам…

Он направлял мой шаг завороженный…

Есть и калькирование:

Да. Ты – родная Галилея

Мне – невоскресшему Христу…

На этом «доброжелательность» Блока к образу Христа исчерпывается; его Христос начинает принимать другие формы. В нем возникакет особое мифологическое противоречие, особое отстранение от канона. В «Двенадцати» образ Христа именно мифологизирован, что и вводит в заблуждение интерпретаторов, привыкших к богословским трактовкам.

Этот тезис, несомненно, требует определенных доказательств.

Еще в «Прекрасной Даме» Блок обронил:

Бужу я память о Двуликом.

Какую память? Культурологична она или архетипична? Почему именно Двуликий, а, к примеру, не триединый? Можно, конечно, сослаться на привычную двойственность творчества Блока:

Можно углубить положение о двойственности Христа и сказать, что Блок попросту не различает Христа и Антихриста (это, кстати, уже встречалось в блоковедении, но сейчас у меня нет возможности уточнить источник). Версия заманчива, но все же несколько не соответствует истине – у Блока, в отличие от других символистов, попавшихся на антихристову моду, Антихрист нигде не упоминается; нет и героев, которые были бы явно противопоставлены Христу; нет и того социального типа, который мог бы, например, явить положения об Антихристе Вл. Соловьева.