Вячеслав Лютов - Провинциальные тетради. Том 2

Что будет изображено на этой мозаике – откуда нам знать; единственное, что мы знаем, – эта работа рано или поздно будет завершена, как завершена всякая судьба и жизнь человека.

И Поэт застынет в священном ужасе перед ликом Мертвой Софии с полотна Ганса Гольбейна-младшего…

* * *

«Скоро кончатся дни мои. О, как не нужны они мне. Не тяжело это время, но каждый час тяжел…»

Так умирал в 1918 году Василий Розанов в Сергиевом Посаде, в холодном нетопленом доме, когда за окном хрустели крещенские морозы. Умирал от нестерпимого голода, в полной нищете, обреченный и заброшенный.

«Вот сейчас лежу, как лед мертвый, как лед трупный…

Ну, миру поклон, глубокое завещание никаких страданий и никому никакого огорчения.

Вот кажется все!..»

Похоронили его на кладбище Черниговского скита, в стороне от дорог, в стороне от Троице-Сергиевой лавры, в стороне от Эдема.

Похоронили рядом с мятежным и одиноким Константином Леонтьевым. У Леонтьева была черная надгробная плита, у Розанова – деревянный крест. В 1923 году, когда погост сносили, плита была расколота, крест – сожжен.

«Праведны и истинны пути Твои, Господи!..»

* * *

Все поставлено с ног на голову: и смысл духовных ценностей, государственного устройства, современного творчества; каждый из нас осыпан своими желтыми листьями выше крыши – достаточно бросить спичку.

Ныне – эпоха всеобщего равнодушия; и духовную пустоту начинает заполнять выгода, расчет, грубый позитивизм, «предметы первой необходимости». В конце концов, все это складируется, гниет, хламится, что невольно вспоминаешь господина Плюшкина.

Прав Чехов: нет ничего непоэтичнее прозаической борьбы за существование.

Личных трагедий и переломанных судеб нам не избежать. Чтобы «спастись от ближнего», кто-то обращается к богу, которого очень любит, но никогда не видел и не чувствовал; кто-то моделирует свой мирок из непонятных отвлеченностей и условностей, на манер игры поэтов серебряного века; кто-то наполняет себя красотами природы и ведет жизнь бесполезного отшельника; кто-то – и таких большинство – с головой окунается в быт, в вещи, в мелочи.

А в итоге:

«Страшная пустота жизни. О, как она ужасна».

«Самая почва „нашего времени“ испорчена, отравлена», – вот оно, извечное отношение современников к своей эпохе.

Розанов не был здесь исключением.

Было бы очень просто сказать вслед за Саровским: «Спасись сам, и через тебя сто спасутся». Но как спастись? Что для этого нужно делать?

Индусам легче – они, как стеклянные пробирки, всякий раз наполняются новым веществом, постоянно превращаются из одного в другое. В России же, увы, подобные фокусы не проходят: мы привыкли разбрасывать, а не собирать; мы раздариваем свои мгновения, словно подарки из рождественского мешка; праздники проходят – и ничего не остается, кроме «убытков».

И раз уж пошло такое сравнение, то заметим – в мешке у Деда Мороза нет особых ценностей, там более безделушки-безделицы…

Творчество Розанова – тот самый мешок? Он прекрасен до праздников и совершенно не нужен после них.

«Бог послал меня с даром слова и ничего другого не дал. Вот отчего я так несчастен…»

* * *

В конце концов, кто такой Розанов?

Когда Вл. Соловьев отказал ему в звании философа, обозвав «пификом и оргиастом», была ли в этом справедливость? Несомненно.

«Васька дурак Розанов» крайне нелогичен, невоздержан, бессистемен; добрая половина его философских изысканий «притянута за уши»; за ним не числилось ни одной «столбовой» идеи. А потому «ничего, кроме господина Розанова, мы не видим» (Соловьев).

Наш герой не сделал ни «открытий», ни «закрытий».

Когда-то он написал о Герцене: «Целый базар в одном человеке… он был весь шум, гам, без нот, без темпов и мелодии». О Герцене ли писал Розанов? Или ему изменила проницательность – «Былое и думы» есть одна из немногих гармоничных книг в нашей литературе?

Базаром жил именно Розанов.

Подчас это был «блошиный рынок»: «У меня какой-то фетишизм мелочей. Мелочи суть мои боги. И я вечно с ними играюсь». Достойное ли философа занятие? Как искусство, построенное по принципу «что вижу – о том и пою», воспринимается зачастую атрофированным, так и философия, сотканная из мгновенных мыслей, «листьев», представляется ущербной.

Розанов философом не был…

Он был кем-то другим.

* * *

Розанов, когда думал о русской литературе, находил в ней истоки философии нового времени – именно с литературы и начался Ренессанс. То, что в основе русской философии лежит русская словесность, – мысль сокровенная и для Вас. Вас. любимая. И свое имя он связывает более с литературой, нежели с философией.

«Я ввел в литературу самое мелочное, самое мимолетное, невидимые движения души, паутинки быта». И за это сразу же поплатился: «Розанов – крючник , обхаживающий задворки и вонькие дворики» (А. Белый. «Начало века»).

Вот и выходит: для философии Розанов был слишком эмоционален и мелочен, для литературы – излишне одомашнен . Впрочем, эту одомашненность, обытовленность уловил в свое время Ремизов и возвел в художественную форму, в свой культ. Розанов же свои мысли сюжетом не очерчивал и образами не расцвечивал.

Правда, оговорил: «Суть литературы не в вымысле же, а в потребности сказать сердце». Всю свою жизнь он только тем и занимался – говорил сердце. Это был некий ужасающий своей прямотой и искренностью апофеоз «сердечной поэзии».

Розанов был поэтом…

К нему приходили строки – он их записывал; ему недоставало лишь одного – свести воедино, а потому:

Розанов поэтом не был…

* * *

У Вас. Вас. не имелось черновиков (или чистовиков). Даже свою первую «глобальную и серьезную» работу в 700 страниц «О понимании» он писал на одном дыхании – «она словно вылилась из меня».

Не удивительно, что академическая философия над ней посмеялась (кстати, совершенно справедливо). Не удивительно также, что половину тиража продали «на обертки». Провал был полный, но не смертельный…

* * *

Тут, как на грех, Розанов женился… И женился на Апполинарии Сусловой, бывшей возлюбленной Ф. М. Достоевского; она была старше своего жениха на 16 лет.

О чем думал Розанов? О страсти ли? Или был во всем этом какой-нибудь расчет?

Впрочем, он оговорился единожды: «Она же (Апполинария) – возлюбленная Достоевского !»

Ему нужен был «живой Достоевский – и он его получил. В то время Розанов сидел за «Легендой о великом инквизиторе Достоевского» – именно эта книга принесла ему успех и сразу выдержала несколько изданий.