Вячеслав Лютов - Провинциальные тетради. Том 2

Вас. Вас. – божий человек…

У Блока есть образ старцев, которые

Рубили сруб горючий

И пели о своем Христе.

«Свой Христос», «полевой Христос» бродил по России из дома в дом. Пришел и к Розанову. Правда, в двух лицах: Бог-любовь и Бог-быт. В каждом образочке, в каждой церковной службе, в каждой вещи – «ибо все вещи от Бога». Отсюда и особое восприятие божественного – восприятие ребенка .

«Какие добрые (иногда) бывают попы. Иван Павлиныч взял под мышку мою голову и, дотронувшись пальцем до лба, сказал:

– Да и что мы можем знать с нашей черепушкой?

Сам тон настолько близок к провинциальному читателю, не отравленному философской демагогией, что он с умилением воспринимает сие как святое откровение и доброе начало – он улыбается добродушно, и в этот-то самый момент не может даже представить за собой злого поступка или умысла.

В том-то и ценность. Может ли писатель сделать человека чище? – да, может, и обязан это делать. Розанов, впрочем, поступил не по-писательски, и не по-философски – по-человечески, обыкновенно…

* * *

Розановский Бог – домашний; спокойный, позвякивающий иногда кухонной посудой, как домовой (именно как домовой), сотканный из печного дыма, да и тех же самых печных вьюшек, о которых Вас. Вас. так сокрушался – мол, «нет заботы».

Там, где есть Бог, – дом; где Его нет – кабак.

«Бога вообще в кабаке нет. И сущность Х1Х века заключается в оставлении Богом человека».

Церковь у Розанова гораздо ближе к человеку, ибо сосредоточена в мелочах, в движениях, в жестах. «Провел рукой по волосам. Кающегося и изнеможенного обнял ли. Вот слово церкви».

«Все больше и больше думаю о церкви. Чаще и чаще. Нужна она мне стала…»

* * *

«Нужность Бога» объясняет всего Розанова. Н. Бердяев справедливо относил Розанова к типу русских богоискателей – они чувствуют, что Бог рядом, но, ища Его, то приближаются, то, напротив, отстраняются от Него. Чаще всего Христа прочитывают по-иному – ждут неканонизированного, без пыли веков; Того, Кто бы им дал «мудрость и огонь».

Судьба богоискателя всегда трагична.

Любой богослов нашел бы у Розанова пригрешений на несколько томов, как это, впрочем, и было сделано епископом Гермогеном, потребовавшим отлучения Розанова от церкви (по примеру Толстого) – помешала революция, дело закрыли.

Наш герой пришел к опасному разделению: Бога вообще и Христа в частности. Последний у него предстал темным ликом . Посмертная книга Розанова – «Апокалипсис нашего времени» – поставила итоговую точку:

«Христос на самом деле невыносимо отяготил человеческую жизнь…»

Он – «Таинственная Тень, наведшая отощание на всю землю…»

«Евангелие есть книга изнеможений…»

«Христианство – неистинно…»

«Ругать» Христа – занятие не такое уж новое, и кроме того, занятие довольно мерзкое. Действительно ли у Розанова – Мертвый Христос, как у Ганса Гольбейна, Христос, «от которого вся вера может пропасть»?

Розанов никогда не терял Христа. Усомнился же в другом – вслед за Толстым – «Что же это за христианство, которое приносит одни несчастья?» Обытовленное понимание Живого Бога, Бога-Помощника, Бога-Судью, Бога-Спасителя не принимает, как оказалось на поверку, многих заповедей.

Человек знает, что безгласность и бессильность убийственны; человек любит другого человека – и не может его бросить; наконец, в человеке есть те «жалкие страсти», воздыхать о которых не запретишь.

«Слабы мы, ибо человецы суть».

Да уж, лучше не попадать под эти ножницы…

Вас. Вас. кажется, что Евангелие завело его в тупик…

* * *

Печаль Розанова о Христе – есть печаль Розанова о человеке: найдут ли друг друга?

Так уж вышло, что все писания Розанова поставили больше вопросов, нежели дали ответов. Уникальность же в том, что наконец-то «был напечатан» просто человек, были преданы огласке его мысли и чувства, причем, такими, какими они появились с самого начала…

О чем писал Розанов? – о Розанове…

* * *

…На титульном листе трагедии Гоголя следовало бы написать: «Хочешь быть счастливым – будь одиноким». Я бы, наверное, так и сделал, если бы не печаль Розанова о человеке, который, глядя на окружающие его рыла, сошел с ума от ужаса. Конечно, можно чувствовать себя Аполлоном в своей комнате, увешанной знаменитыми гравюрами Гойи; можно мнить себя высоконравственным человеком рядом с иллюстрациями Бердслея к «Лисистрате». Счастье – какое счастье, что ты не такой, как они! Ты один – красота, гармония, истина.

И тебе никто не нужен.

До той поры, пока «рыла и хари» не начнут въедаться в тебя, и однажды утром, посмотрев в зеркало, ты вдруг увидишь, что краешек твоих губ точь-в-точь такой же, как у того уродца, что висит в раме возле двери; до тех пор, пока не спросишь риторически: Разве и моя рожа крива ? – да, и твоя тоже.

И рай одиночества мгновенно обернется адом одиночества.

Но будет уже поздно, и ты застынешь, обледенев от ужаса…

Возможно, что с Гоголем случилось именно так.

* * *

Когда говорят о трагедии Гоголя, то к разговору неизбежно примешивается жалость – как жестоко обошлась судьба с ним, как она ужасна! Вся русская критика после смерти Гоголя его жалела, переживала и пережевывала его кризис, печалилась о том, что гениальный художник уступил место слабому и ничтожному мыслителю, что Гоголь очень себя скомпрометировал и «уронил в глазах прогрессивной общественности». Особенно зол был на Гоголя Белинский.

Жалела и русская философия – Гоголь не прочитан, не понят, его проглядели, как писал о том Бердяев. Жалел и Розанов, который всю жизнь с этим самым Гоголем боролся, – и на излете дней своих в сердцах воскликнут: «Ты победил, ужасный хохол!»

Советское литературоведение печалилось о том, что Гоголь так и не завершил второй том «Мертвых душ», бросив его в печку. И ведь правильно сделал – это была не книга, а какие-то слабые поползновения, претензии на книгу.

Наконец, обыкновенный обыватель чаще всего смахивает слезу при рассказе о том, как Гоголь себя голодом уморил и помер…

И во всей этой сентиментальности теряется главное – Гоголь сам желал такой участи, сам лелеял и культивировал свое одиночество. Он сам выстроил свою трагедию, разыграл свои похороны еще в 1845 году, когда написал «Завещание». Он сам перессорил себя со всеми. Он сам выжег из себя не только любовь, но даже элементарное сексуальное влечение. Он сам лишил себя живой жизни с ее страстями, авантюрами, безрассудством. Он не держал в руках громокипящего кубка, зато колол и подавал к столу русской мысли лед.