Вячеслав Лютов - Провинциальные тетради. Том 2

Лучшим примером философского творчества является притча; и философская лирика всегда стремится стать притчей. В этом – ее священнодействие, таинство.

Вот почему с самого начала сказано: философская лирика – лирика древняя. Зачем Блейку рассказывать про заблудившегося мальчика? – зачем тогда Христу рассказывать о заблудшем сыне?

Не подумайте: я не занимаю сюжет притчи в основу философской лирики. Меня интересует сам механизм притчи: четкое соответствие изображенного философской или любой другой идее.

Другой пример. Индийского слона, вслед за Борхесом, я назову прекрасным поэтическим творением – и количество его бивней, растущих отовсюду, меня не смутит. Важно другое – индийский слон есть символ направления движений, «роза ветров», философское и научное знание. Точно так же, как медный всадник есть символ власти и избранных.

С. Л. Кошелев приводил такой пример: сравните «Старика и море» Хемингуэя и «Жизнь Клима Самгина» Горького. Если герои последнего романа рассуждают без усталости о философии, то герой повести Хемингуэя лишь выполняет свою рыбацкую работу – только выполняет он ее в канонах притчи. То же самое мы можем сказать применительно к философичной лирике и лирике философской.

Следующей специфической чертой философской лирики станет ее ситуативность – место действия, ситуация, в которую попадает «закодированный герой». В зависимости от того, как он решит эту ситуацию, решится и философская проблема.

Ситуация перестает быть обыкновенной событийной обстановкой тогда, когда приобретает иносказательный смысл. Такова, к примеру, ситуация в «Соловьином саде» Ал. Блока; такова ситуация в «Бесах» Пушкина; такова ситуация в «Сне» Лермонтова.

Философская лирика, как правило, не многогеройна, не многообразна. Загруженность персонажами, метафорами, образами лишь затемняет смысл сказанного. Появись в «Медном всаднике» пара-трешка других героев – и чистота смыслового выражения была бы безнадежно заретуширована. Если философичная лирика стремится к метафорическому нагнетанию образов и символики (вот что мне ужасно не нравится в современной поэзии), то философская – напротив, к единичности образа (зато такого, какой надолго врезается в память).

Одногеройность и своеобразный художественный прагматизм делают философскую лирику «примитивной», «лубочной», «простецкой» (поэтому мы обозвали блейковских героев профанированными). С позиции эстета такая простота, конечно, «хуже воровства».

Но между философской лирикой и лубком есть одно очень-очень важное отличие – лубок простонародно транскрибирует, записывает на понятном языке непонятные философские истории; лирика же непосредственно эти истории заново разыгрывает, всякий раз корректируя их философское, этическое и религиозное содержание.

А что касается простого языка – я не слышал более простой истории, чем история о добром самарянине. Нужно говорить просто, точно и ясно… Конечно, когда знаешь, о чем ты хочешь сказать.

* * *

Возможно, этот разговор и вышел смутным – «я, как собака, все понимаю, а сказать не могу». Да и академического определения не состоялось. Впрочем, я и не ставил это целью – дневник не статья, все стерпит…