Николай Тычков - Повесть и рассказы

Вот здесь-то посреди таких размышлений, бесцеремонно оборвав, словно окатив ледяной водой, меня и настигла Родина. Аж подпрыгнул, когда из того же подъезда выскочило это постаревшее и охрипшее лохматое чудовище. Не добежало, облаяло, развернулось и стремглав назад.

Что пережил? Трудно описать, даже где-то стыдно, что ли. Не знаю… но так захотелось догнать, схватить, расплакаться, прижать и расцеловать прямо в эту мохнатую морду. Есть ли такие слова? Можно ли подобрать аллегории? Не нахожу. Но тогда каждой клеточкой своего тела, каждой фиброй своей души, каждой частичкой моего естества ощутил – здесь Родина.

Тот пес давно уже сгинул. Зал остался. Но всякий раз, когда поклоняешься в собрании или наедине, вновь и вновь окунаешься в это состояние: томление, слезы, непонятная тоска и радость. Безмерная радость, которую никто и ничто не сможет отнять, потому что она внутри, она не зависит от внешнего. Переживание Родины – Истинного Отечества, открытого Богом через безымянного пса.

13… радовались, и говорили о себе, что они странники и пришельцы на земле;

14 ибо те, которые так говорят, показывают, что они ищут отечества.

15 И если бы они в мыслях имели то отечество, из которого вышли, то имели бы время возвратиться;

16 но они стремились к лучшему, то есть к небесному; посему и Бог не стыдится их, называя Себя их Богом: ибо Он приготовил им город.

Зарисовка 1. Как в детстве

Только пришел из армии. Деньги кончились неожиданно. Надо работать. Было прекрасное место перед службой, но директор посоветовал отдохнуть пару, а лучше тройку месяцев, потом вернуться к разговору. Папка получил разрешение встать на промысел на одном из островов.

Зима. По льду около десяти км. В одну сторону. В обед туда, забираем рыбу, по темноте уже назад. С утра до полудня реализуем, и снова туда. Так по кругу. В принципе, и нетрудно, когда привыкнешь. Есть две проблемы.

Номер один – это оттепель. Когда светло – все понятно, а вот назад… Тонкий слой воды надо льдом не отличишь от чистой воды в майне – промоине. Если в мороз прекрасно видно темное пятно, то здесь абсолютно одинаковая гладь (или рябь). Идешь медленно, устаешь быстро. От напряжения.

Номер два – салазки – самодельные санки большого размера. Минимальная партия рыбы – восемьдесят килограмм, максимум – сто шестьдесят. Одно из полозьев было смещено, отчего наши бендюги с упорством слепого котенка заваливали влево. Когда пусто – не чуешь, а вот когда полтора центнера везешь… Мы с другом впрягались каждый в свою веревку. Один с одного края, другой с другого – и тянули что есть силы. Через какое-то время начинаешь замечать, что партнер слегка «сачкует» (если тянешь лямку слева). Когда это «какое-то время» удваивается, начинаешь сурово поглядывать, намекая, мол, может, напряжешься чуть-чуть. А потом уже раздраженное: «Лех, хорош, тяни давай». Ответ стандартный: «Да тяну, вроде». Это как нести холодильник: кому повезет. Схватился за нижнюю часть, ощути в полной мере вес компрессора своими пальчиками. Посчастливилось держаться за верхнюю крышку – радуйся молча, не вздумай сказать по наивности: «Чёт легкий какой-то». Дефект, а вместе с ним и причину взаимного недовольства, обнаружили на четвертый-пятый заход.

Так вот, когда две проблемы совмещались… Это были самые суровые испытания нашей дружбы.

Отец рыбачил не один. Его товарищу однажды сталось совершенно необходимым оказаться в городе. После удовлетворения сей необходимости идти было ой как тяжело. На середине пути, когда мороз многократно умножается пробирающим насквозь ветром, было сказано: «Вы идите, а я сейчас полежу, отдохну и вас догоню». Никакие уговоры поднять не смогли. Что делать? Ведь замерзнет. Помог встать на ноги и потихонечку, аккуратненько на себе в сторону землянки, где и жили рыбаки, понес.

У нас на реке ставят снасть под лед, а чтобы потом не разбивать заново, закрывают прорубь сухим камышом и закидывают снегом. Дыра получается с канализационный люк. Даже не понял, что произошло. Неожиданно – край у глаз, так же неожиданно – уже наверху оказался. Испугаться не успел, а вот промокнуть насквозь, увы. Испугался товарищ, который, потеряв опору, рухнул и снизу вопрошал о моем самочувствии. Как тоскливо сдирать с себя сырую одежду на морозе, усиленном ветром, чтобы выжать. И как же пакостно ощущать уже практически одубевшую ткань, надевая её. Знаете, после этих происшествий дядя Саша заметно ободрился. В смысле был применен армейский метод вдохновения на подвиги личного состава. Мы догнали папку и моего друга, потом их обогнали. Затем бегом назад опять отстали и снова обогнали… И таким образом до самого до острова. Леха говорил, что от команды: «Бегом (здесь самоцензура). Бегом я сказал», – тоже инстинктивно увеличивал темп. Ну не одному же греться, правда?

Рыбу выбирали без меня, отец показал, где под снегом лежат дрова и бутылка с соляркой. Огромная печка, сделанная из двухсотлитровой железной бочки, занимала треть свободного пространства. Лежак на двух-трех человек, небольшое застекленное окошко, звенящее от ударов мелких льдинок, поднимаемых поземкой, дверь, неплотно закрывавшая вход, и пол квадратного метра земляного пола, куда можно свесить ноги, сидя на лежаке.

Печь была набита дровами под завязку, солярка била резким запахом. Сначала медленно принялась пропитанная ветошь, за ней огонь пополз по мокрой от тающего снега древесине. Вот занялись мелкие веточки, потом чуть покрупнее, и, наконец, затрещали влажные поленца, загудела труба от тяги.

Печка действительно была огромной для такого объема. Землянка прогрелась за десять минут, а через пятнадцать – уже снимал с себя ещё влажную одежду и развешивал на многочисленные гвозди, вбитые в потемневшие осиновые бревна – стены.

Укутавшись в старое ватное одеяло, лежа наблюдал за огнем. Как тот задорно и быстро, с веселым треском пожирал дрова. Слушал, как жизнерадостно, с запалом, набирая обороты, гудела свою мелодию труба. Как бесновалась вовне, там, за дверью, вьюга. Как она скреблась своими коготками-льдинками по оконному стеклу, выла, пробиваясь в щели, метала снежные комья, закручивала вихри, пытаясь морозным дыханием вернуть свою абсолютную власть. Но куда ей… Стенки бочки и труба покраснели.

Вдруг все исчезло, и ты уже не в землянке, а летом, на песчаном берегу, с друзьями. Плещешься, брызгаешься, смеёшься. Потом опять жар раскаленной печи, вой вьюги, нежный звон стекла. Что за состояние? То провалишься, то опять возвратишься. Нега? Дрема? Упоение? Это как в детстве. В книжке, где на стихотворение: Светлячок зажег фонарик почитать что-то там в рифму букварик, была нарисована чудная картинка. Представляйте, если не видели. Темно. Цветок с закрытыми лепестками – домик светлячка. Маленький фонарик, такой, знаете, как в фильмах про 18—19 век: четырехгранный, с огоньком внутри. Вот у светлячка такой же. Через небольшое оконце видно, как уютно он устроился в своем домике почитать. Крошечный столик, кроватка и покой… Тайком от родителей я пытался воссоздать ту атмосферу, которую так удачно получилось передать художнику. Прятал под подушку фонарь, и когда, пожелав спокойной ночи, мамка закрывала дверь, включал его, устроив норку из теплого одеяла. И смотрел. Просто смотрел. И чем дольше смотришь, тем отчетливей осознаешь, что ты и есть тот самый светлячок, в том самом цветочке, с таким же, как на картинке, фонариком. И, конечно же, вокруг никакое не одеяло, а закрытые лепестки тюльпана, за которыми вовсе не комната, а самая что ни на есть настоящая ночная лесная поляна, которую под мерное стрекотание цикад чуть освещает проникающий наружу приглушенный полупрозрачными стеночками твоего жилища свет.