Андрей Казаков - Аренда-2

Несколько поутихли и театральные острословы, иронизирующие по поводу ее нового статуса. Никто из них не хотел повторять судьбу Иллариона. К тому же любые колкости в ее адрес жестко пресекалось новыми руководителями театра, которые боялись навлечь на себя гнев Первой Головы. Они понимали, какое влияние теперь имеет Ниночка, и во всем с ней советовалась, а спустя какое-то время, желая угодить, перестали задействовать в постановках Иллариона. Все актеры, за исключением Троегубова, молчали, опасаясь, что, встав на защиту своего коллеги, навлекут на себя гнев Ниночки.

После ареста главного режиссера и директора «Сарказмотрона» атмосфера в театре резко переменилась. Давид Борисович, заменивший хрусталики, казалось, обрел вторую молодость. Помимо того, что он увлекся Екатериной, одной из самых ярких актрис «Сарказмотрона», которая была одной из его партнерш в спектакле «Судьба тирана», он начал вести активную общественную деятельность по защите честного имени Мансура Подъелдыкова. Однако его усилия не нашли широкого отклика в актерской среде. Новое руководство, не решаясь уволить Троегубова, имевшего обширные связи с актерами по всей стране, рекомендовало коллегам относиться к его высказываниям как к бреду выжившего из ума старика.

– Отпустил бы ты меня домой, Поликарп Прокопьевич, – просил отец Ксенофонт президента в один из его визитов в резиденцию. – Не получилось у меня увидеть твое будущее. Найди себе другого прорицателя.

– Не получилось сегодня, получится завтра, – стоял на своем Ватутин.

Несмотря на то что после нескольких неудачных попыток Ватутин прекратил гадание, он не отпускал из резиденции старца, аргументируя тем, что сеансы в скором времени вновь возобновятся.

– Ты тогда травки моей еще попей, глядишь стул твой расслабится, чтобы я работать с ним мог, – участливо советовал монах, понимая, что его судьба целиком и полностью зависит от консистенции кала главы государства.

Президент регулярно навещал прорицателя, и они подолгу разговаривали на самые разные темы, засиживаясь порой до позднего вечера. Поликарп Прокопьевич проявлял живой интерес к его рассказам. Сидел и внимательно слушал, делая какие-то выводы, словно бы примеряя на себя его образ жизни.

– Я узнать у тебя хотел, как ты отшельником стал, отец Ксенофонт? – в очередной свой приезд спросил Поликарп Прокопьевич монаха.

– Случай помог, хотя… Во всем же промысел Божий угадывать нам следует, – ответил старец и на некоторое время замолчал, собираясь с мыслями.

– До пострига я по торговой части работал, – продолжил он после паузы, – и весьма удачно. Спекулировал табаком и алкоголем, в основном подделками, контрафактом. Денег много заработал, так как покупал за бесценок, а продавал втридорога. У меня тогда много людей в подчинении было, можно сказать, что от меня их жизни зависели, так сумел я ловко все своими сетями опутать. Ничем не брезговал. Обогатился сверх меры и стал блуду подвержен. Пиры, пьянство, общение с непотребными женщинами, страшно вспомнить, как низко я пал. Стал рабом своих страстей. И так бы долго еще продолжалось, если бы к другу своему давнему не приехал. Он тогда в Карелии жил.

– Постой, так ты же и сейчас в тех самых местах.

– Ты слушай, Поликарп Прокопьевич, не перебивай, всему свой черед. Он к моим делам отношения не имел, мы с ним с детства дружили. Встретились, как водится, выпили крепко. Все чин чинарем. И поведал он мне одну историю. Рассказал, что поблизости монастырь заброшенный есть, а рядом с ним пещера, в которой множество келий подземных. Когда-то там святые старцы жили, но к тому времени они все уже умерли и их каморки опустели. А в пещере той родник подземный течет, который может избавить человека от всякого недуга. Однако пройти туда никто не может, потому что там огромный черный монах гуляет и ужас наводит на тех, кто осмеливается в пещеру войти. Я, естественно, начал смеяться над этой его историей, но друг меня остановил, сказав, что многие, кому он доверяет, видели его. Ни в Бога, ни в черта я тогда, как ты сам понимаешь, не верил, поэтому решил доказать, что никакого монаха там нет, все это выдумки. Друг отговаривал меня, да я слушать его не стал. Тогда мы поспорили, что я войду в эту пещеру и принесу ему воды. На том и порешили. К монастырю подъехали, когда уже стемнело. У нас собой бутылка водки была. Мы тут же ее приговорили, и я пошел, – выдохнул старец и, налив себе из графина воды, залпом выпил.

– И что там?

– Слушай дальше. Монаха я там, конечно, никакого не встретил, – проговорил отшельник, утирая губы рукавом рясы, – но как вошел туда, так и не вышел.

– Как это?

– А вот так.

– Так ты с тех пор там и живешь?

– Да.

– Так это сколько лет с тех пор прошло?

– Много уже, много лет. Я и сам уже не помню. Понять до сих пор не могу, что со мной тогда произошло. Чудо, не иначе. Господь, наверное, рассудил, что мне там самое место, после всего непотребства, которое я в своей жизни совершил.

– Ну а как все произошло-то?

– Да все как-то само собой случилось. Как только вошел я в пещеру, меня ветром обдуло, и хмель сразу сошел с меня. Стою абсолютно трезвый, передо мной темнота и больше ничего. Я удивился, но значения этому не придал, включил фонарь и пошел вперед. Долго бродил по пещере, пока не забрел в одну келью. Маленькая такая, прямо в стене выдолбленная. В углу – большой темный образ, у стены – нары, напротив – низкий деревянный стол, на нем старое потрепанное писание и огарок свечи. Мне даже тогда показалось, что кто-то живет там до сих пор и сейчас он просто вышел ненадолго и скоро вернется. Тишина мертвая, дух тяжелый такой. Сел я в этой келье, фонарь потушил, свечку зажег. Сначала забавно было. Сидишь, тишину слушаешь, нет кругом никого. Сколько так просидел, не помню. А потом тошно стало, и тоска нашла смертная. Вся гадость, которую в жизни я творил, которая накопилась во мне, начала перед глазами всплывать, и так тяжко мне стало, что словами не передать. Такое, чтобы понять, пережить нужно. И казалось бы, встань да уйди, избавься от этого, да что-то останавливало меня. Словно кому-то было нужно, чтобы все эти язвы и нарывы души открылись для меня. Потом постепенно тишина эта стала засасывать меня, начал я в нее, как в болото, погружаться, и когда уже совсем невмоготу стало, – монах резко прервал свою монотонную речь и, неожиданно ухватив себя худощавой рукой за горло, выкатил глаза.

Актером отец Ксенофонт не был, поэтому пантомима его выглядела не совсем убедительно, но Поликарп Прокопьевич, увлеченный рассказом, не придал этому особого значения. Он отнесся с пониманием к такому незатейливому перформансу старца, которому, видимо, требовалось проиллюстрировать памятное ему сложное эмоциональное состояние.