Андрей Казаков - Аренда-2

– Все мысли мои в тот момент куда-то исчезли и воспоминания потускнели! – продолжил монах, прекратив себя душить. – И ничего не надо и никуда не надо! К тому времени свеча уже прогорела, а я все сидел, наслаждаясь этой тишиной и покоем, которые показали мне всю гниль моей жизни и смогли излечить от нее. Потом я стал как бы в забытье впадать и поверил, что можно вот так всю жизнь здесь просидеть и жить одной только душой, которую я впервые почувствовал, осознал, и понял, что тоже ей наделен. Все, что важным казалось, необходимым, мучительным, вдруг все стало ненастоящим, фальшивым, надуманным. Оказалось, что ничего этого моей душе не нужно. Главное не в том, за чем люди гонятся, мучаются и терзают друг друга, что наносное это все, а жизнь – вот она, здесь, в душе, и она огромная такая и все в себя вмещает. Вот такая благодать на меня снизошла в той пещере, и когда я проникся ею, то не захотел оттуда выходить.

Поликарп Прокопьевич внимательно слушал и недвижно смотрел на отца Ксенофонта.

– И тогда я решил остаться, – продолжил монах. – Причем уяснил я это не головой, не мозгом, а душой, которую чувствовал теперь, как руку или ногу. Когда я вышел из пещеры, оказалось, что я целые сутки в ней провел. Друг мой уже думал, что я заблудился там, и на помощь хотел звать. Но я успокоил его, сказал, что остаюсь, и сразу назад вернулся. Попросил никому не рассказывать, где я и что со мной. Вот такая моя история.

Какое-то время собеседники молчали.

– Действительно, – нарушил тишину Ватутин, – такое, чтобы понять, пережить нужно.

Монах молчал, продолжая перебирать четки, глядя перед собой.

– А родник-то ты потом нашел? – вдруг спросил Поликарп Прокопьевич.

– Да, нашел там ручеек какой-то с ключевой студеной водицей, только не знаю, тот ли, о котором друг мой говорил. Но к тому времени другой для меня источник открылся: откровение Святого Духа, тем и живу с тех пор.

Ватутин сидел, наклонившись вперед, опираясь локтями в колени. Казалось, что, глядя перед собой, он напряженно о чем-то размышляет, пытается найти выход из какой-то ситуации, но не может.

– Мне уже келья моя сниться начала, – прервал тишину отец Ксенофонт, утирая глаза сухой и тонкой ладонью.

Воспоминания о начале подвижничества растрогали старца. Он впервые рассказал постороннему человеку о тогдашних своих переживаниях и не сдержался, пустив скупую слезу.

– Устал я тут у тебя. Не могу я в роскоши да достатке жить. Не угодно это Господу. Того и гляди впаду в грех, дамочки-то тут у тебя все справные, одна другой лучше.

– Завтра же распоряжусь, чтобы не показывались они у тебя. Найду кому тебя покормить.

– Не утруждай себя, не надо, – обеспокоенный тем, что его могут лишить женского общества, которое неожиданно понравилось ему, поспешно проговорил старец. – Буду по мере сил бороться со своими страстями. Спаси Господи.

По прибытии в резиденцию гость президента принимать пищу вместе с персоналом отказался, поэтому еду старцу приносили горничные, ежедневно приходившие убираться. Монах с удовольствием наблюдал за тем, как они наводили порядок во флигеле, ежедневно меняли постельное белье, несмотря на то, что он не спал на кровати, предпочитая щит, сколоченный местным плотником из неструганых досок.

Сначала прорицатель питался только хлебом и просфорой, доставляемой специальным транспортом из монастыря, расположенного неподалеку, и не притрагивался к пище, которую присылали ему со стола Ватутина. Но спустя какое-то время он не выдержал кулинарного натиска президентских поваров и с удовольствием начал есть даже рыбу и мясо, отдавая предпочтение блюдам французской и итальянской кухни, обильно запивая их вином. Кордон блю, буйабес, паста с белыми грибами, говядина по-бургундски, лазанья, эклеры с заварным кремом – питание его было поистине королевским.

Благодаря такой изысканной пище и регулярным прогулкам он стал выглядеть гораздо презентабельнее. Из седовласого монаха-отшельника с тонкими худыми чертами бледного лица спустя два месяца он превратился в румяного и жизнерадостного старика, щеки которого на глазах приобрели заметную округлость.

Как только монах начал нормально питаться, у него возникло желание привести себя в порядок. Спустя две недели после своего приезда отец Ксенофонт принял душ, постирал рясу и власяницу, которую носил все реже. Шампунь и мыло помогли монаху избавиться от неприятного запаха, которым был наполнен его флигель.

Вспоминая свою бурную молодость, отец Ксенофонт частенько заигрывал с камеристками, веселя и забавляя их. Поначалу они настороженно воспринимали не всегда пристойные шутки монаха, но со временем привыкли и относились к нему, как к потешному старику из доброй сказки.

Особенно ему нравилась Марина, полногрудая брюнетка, предпочитавшая яркий макияж.

– Марина, а хотите, я вам анекдот расскажу? – хитро улыбаясь, говорил старец, приглаживая свою седую спутанную бороду, когда она в очередной раз прибиралась в его флигеле.

– Ну, расскажите, – отвечала она, вытирая пыль.

Внимание священнослужителя ей явно льстило, однако природу этого чувства она понять не могла. Что-то было в его взгляде и голосе манящее и таинственное, что привлекало ее к этому лысому невзрачному старцу.

– Едут по пустыне монах с монашкой, – начал отец Ксенофонт, пристально глядя на Марину.

А посмотреть было на что. Все горничные во дворце носили стандартную волнующую униформу: темно-синее облегающее короткое платье, оформленное разнообразной красно-белой тесьмой и бантиками, с глубоким чувственным вырезом, белый передник, кружевные колготки и туфли на высоком каблуке. Весь образ венчала изящная заколка в виде бабочки. Они выглядели как актрисы из порнофильмов, и оставалось секретом, как в такой одежде они умудряются наводить порядок во дворце, всегда сиявшем безукоризненной чистотой. Эта одежда особенно шла Марине, так, по крайней мере, казалось отцу Ксенофонту.

– Верблюд возьми и сдохни, – продолжил он. – Присели они, думают, что им дальше делать. Ни еды, ни воды. Монашка тогда говорит монаху: «Ну, что же, все равно нам помирать. Давай тогда представим, что мы в раю, разденемся и не будем знать стыда. Монах отвечает: «Ну, давай!». Разделись, монашка показывает на срамной уд его и говорит: «А чего это у тебя там болтается? – Это, сестра, корень жизни. Если я вставлю его в тебя – родится новая жизнь! – Так, что же мы здесь сидим, брат! – восклицает монашка. – Вставляй верблюду и поехали!»

Смеялась Марина от всей души, и смех придавал ее образу сверкающую силу. Она тогда становилась еще притягательнее. Отец Ксенофонт любовался ее красотой, и в нем пробуждались давно забытые им желания.