Ирина Кошман - День, когда цвел делоникс

И я сам нашел себя. Из инструментов в моем распоряжении был только цветной мел. Ну, и, конечно, тюбик краски, который подарил мне дед. Но я никогда не использовал ее. Это была масляная краска, я не мог размазывать ее по бумаге, да и одним цветом обойтись было бы сложно.

Отношение отца не сильно изменилось ко мне. В конце концов, он постоянно пропадал в Программном центре. И к тому же он был занят успехом своего Дубликата. Но мать не скрывала своей обиды на меня. Будто я уже не оправдал ее ожидания. Она продолжала быть моей матерью, но всё реже могла смотреть мне в глаза. Впрочем, я ей – тоже. Иногда мне казалось, что она знает о моем тайном увлечении и просто позволяет мне лгать. Но, думаю, это было не так.

Учитель постоянно утверждал, что я делаю успехи в изучении медицины, хотя ничего особенного я не делал. Я просто читал то, что мне читать не нравилось, и заучивал то, что учить я ненавидел.

Иногда мне казалось, что меня засасывает в вакуум. Я не мог понять, зачем снова и снова вожу по бумаге мелом и стряхиваю пыль на пол. Потом, когда ее набиралось слишком много, я просто аккуратно собирал ее и вытряхивал в окно. Она разлеталась, будто миллион атомов проходят сквозь космическое пространство и растворяются во энергии Вселенной. Так я себе представлял. Сперва я сохранял свои рисунки, но когда их становилось много, мне приходилось уничтожать их. Мне было жалко. Иногда казалось, что все эти изображенные мною люди и бабочки, и растения кричат, когда я рву, и комкаю их, бросаю в водосток, смываю в унитаз. И потом их голоса преследовали меня, когда я пытался уснуть. Или это был голос моей совести? Голос, твердивший мне, что я должен бросить это и стать врачом.

Я был уже старше. Я ждал, когда же наконец наступит тот момент, о котором они говорили: «Ты вырастешь и всё поймешь». Наверное, было еще рано. Но этот сладкий наркотик меня не отпускал.

Знаете, всё в жизни всего лишь сладкий наркотик. Любовь детей к родителям, любовь родителей к детям. Любовь мужчины и женщины. Всё игла, от которой мы получаем и кайф, и боль. Мы страдаем, но слезть с иглы не можем. Мать теряет своего ребенка. Она страдает, потому что любит его. Это делает человека человеком. Но это неправда. Это вселенская ложь. Это была игла, с которой пришлось слезть. И это приносит невыносимые страдания. Это физическая и душевная ломка. Слышали когда-нибудь, что душевные страдания могут отдаваться физической болью? Вот оно. Накачайте собаку наркотиком, а потом отнимите его. Она будет страдать так же. Нет никакой разницы. Отнимите у верной собаки хозяина, и она будет страдать. Нет никакой разницы. Чем больше самосознания в живом существе, тем больше влияние наркотика. Отнимите самосознание – и не будет больше любви. И не будет страдания.

Но не любовь делает человека человеком. А ненависть. В мире нет больше такого существа, чтоб захотело уничтожить целую нацию или континент. Нет такого существа, чтоб в желании отомстить прошло бы пешком тысячи километров.

Ненависть сделала меня человеком. Теперь я знаю это точно.

Я не показывал свои рисунки даже Ло. Она ведь могла сболтнуть лишнего, но однажды она влетела в мою комнату и рухнула на кровать.

– Мне нравятся твои картинки! – прокричала она так, что в соседнем доме могли услышать.

– Ты совсем спятила? – спросил я, аккуратно запирая дверь.

– Да не ссы, никого нет дома.

Она схватила мой рисунок и начала его рассматривать, сделав серьезную мину.

– Откуда ты нахваталась этого, девчонка? – спросил я. – И не вздумай рассказать кому-то из родителей, ясно?

Она показала мне язык, скорчив презабавную рожицу и захихикала.

– Тебе вообще нельзя быть в моей комнате, ты же знаешь правила.

– И когда это ты у нас следовал правилам? Мне нельзя заходить сюда, когда ты тут сидишь.

– Так ты заходила сюда без разрешения? – я попытался быть строгим с ней, но у меня ничего не вышло.

Я бы солгал, если бы сказал, что был в бешенстве. Ло всё это время знала, что я рисую. А я был… счастлив, что она знала об этом. И едва сдерживался, чтобы не засмеяться. Самый близкий человек знал и не осуждал меня. Самый близкий… Был еще, конечно, дед, но нам едва ли разрешали даже вспоминать о нем. Я даже не имел понятия, жив ли он. На тот момент, кажется, я не видел его уже лет семь. Мне было четырнадцать, но тюбик с краской все еще кочевал по моей комнате, меняя место обитания в зависимости от того, где проходила уборка. Если у меня появлялись подозрения, что планы могут измениться, я просто прятал тюбик в кармане своих брюк. Хотя рисовал при этом я не меньше.

– Не бойся, я же всё это время хранила твою тайну, – сказала Ло. – Да к тому же, если они узнают, мне тоже влетит.

– Это почему? – не сообразил я.

Ло снова скорчила гримасу и поглядела на потолок своими бледными голубыми глазами.

– Ну… Мне, может, вообще запретят с тобой видеться. И что тогда я буду делать?

– Как это – запретят видеться? Мы живем в одном доме, – я даже не хотел думать о такой возможности. – И вообще хватит нести всякую чушь.

Я забрал у нее рисунок и положил на место, внимательно рассмотрев, не осыпался ли с него мел.

– И это не картинки. А рисунки.

– В чем разница? – она снова плюхнулась на кровать.

Я не знал, что ответить. Просто слово «рисунок» мне нравилось больше. Я пожал плечами, давая ей понять, что не хочу отвечать.

– Так тебе нравится? – спросил я, покосившись на Ло.

– Ага, – ответила она, и улыбка сошла с ее лица. Она уставилась на свои руки и начала ковырять ногти.

– Что-то не заметно, – промямлил я в надежде, что она откроется мне.

– Ну… Мне нравятся кар… рисунки. Но мы больше с тобой не проводим время вместе. Мне кажется, я тебе больше не нужна.

Эти слова для меня были, как удар под дых. Моя сестренка. Моя маленькая сестренка. Всегда такая жизнерадостная и веселая, с игривыми ямочками на щеках, любимица родителей, а особенно отца. Ведь в ней он видел свое продолжение. И теперь от этой Ло не осталось и следа. Ее губы были похожи на две маленькие вишенки из банки. Такие, которые кладут на верхушку мороженого. А сейчас они приняли вид двух плоских червячков, опущенных вниз. Она подняла свои длинные ресницы и поглядела на меня.

– Тебя больше нет у меня? – спросила она, и от этого сердце сжалось еще сильнее.

– Я всегда здесь, рядом, – ответил я неуверенно.

Она опустила глаза и надулась еще больше.

– Это не так.

Я не знал, как убедить ее в обратном. Да и имело ли это смысл, если она говорила правду. Мы отдалились друг от друга, но я никогда не переживал это так остро. Видимо, я и правда мое увлечение вытеснило весь окружающий мир из моей жизни. И мне это нравилось. С одной стороны, я делал то, что должен был, с другой рисковал, нарушая правила. Этот постоянный маятник не давал мне расслабиться.