Ирина Кошман - День, когда цвел делоникс

Мне было стыдно смотреть в глаза Ло, и я украдкой взглянул ей в лицо. Она не смотрела на меня, и мне стало легче. Я похлопал себя по колену.

– Какой смысл рисовать, если ты выбрасываешь всё? – резко начала она. Я уж было хотел открыть рот, чтобы ответить ей. Не знаю, что именно. Какой-нибудь бред про сиюминутное удовольствие и что-нибудь в том же духе. Но она снова заговорила: – Неужели все это не сможет делать твой Лик?

Я словно обезумел от этих слов. Я мог снести это от кого угодно, но только не от Ло. Неужели она сказала это? Или мне послышалось? Я почувствовал, что внутри нарастает злость и досада.

Ло стукнула кулаком по постели и собралась уходить, последний вопрос, как водится, был риторическим. Она поджала губы. Я схватил ее за руку:

– Ну уж нет! – вскрикнул я, чем здорово напугал свою сестру. – Ты задала мне вопрос, и я хочу на него ответить.

– Не надо отвечать! – прокричала она.

– Лик? Какой еще Лик? Я не хочу никакой Лик! Я хочу сам делать то, что могу!

– Зачем? – теперь она говорила спокойно и вкрадчиво и напоминала мне мать. Ей было всего двенадцать, но она уже походила на взрослую женщину, рассуждавшую так, как это принято. – Какой толк? Ты же не сможешь зарабатывать этим, не сможешь… продвигать себя!

– Но я этого не хочу, – я понизил голос вслед за ней. На какое-то время мы, кажется, совершенно забыли о том, что в любую минуту домой может вернуться мать. – То есть я бы хотел, конечно, зарабатывать, но… Мне не позволят. В конце концов, я могу быть врачом. И рисовать для себя.

– Над тобой будут смеяться!

– Мне плевать! – сказал я и поставил точку в нашем споре.

– И моя жизнь – не твое дело. Занимайся своей!

– Хорошо.

Она покивала головой, но не в согласии, а в каком-то ехидном довольстве собою. Меня внезапно пробрала мелкая дрожь. Я не должен был отпускать ее вот так, в обиде. Она же может все рассказать родителям. Наверное, это был первый раз, когда я поглядел на Ло не просто как на любимую сестру. Я впервые поглядел на нее как на человека, у которого были свои мысли, интересы и взгляды. Я не мог изменить ее взгляды. Никак. Но она оставалась моей сестрой.

– Ты ведь тоже изменилась, – я попытался отвлечь внимание от себя.

Она окинула меня оценивающим взглядом и хмыкнула:

– И как же?

– Стала такой, как они…

Для Ло эти слова были словно пощечина. Ее глаза округлились, губы снова приняли «вишневый» вид, лоб разгладился.

– Они говорят так же и ведут себя так же. Дубликат, Дубликат, Дубликат!

Ло молчала. Она думала над моими словами. Она никогда не хотела быть похожей на «них». Она всегда хотела быть, как я. Но хотеть – это слишком мало для мира, где дрессировка воспринимается как воспитание.

Ло отвела взгляд в сторону и заметила еще один мой рисунок. Она взяла его и пристально посмотрела. В какой-то момент мне показалось, что она готова разорвать его, как когда-то это сделала мама. Но Ло не отрывала взгляда от листа с меловым рисунком. Мелки я покупал на карманные файны, которые переводили на мой штрих-код родители, и если бы кто-то обнаружил ложь на лжи… Но это позже.

– Я бы забрала это себе. Я бы повесила у себя над кроватью, – произнесла Ло. Она казалась теперь такой, какой я ее знал всегда: нежная, чувствительная, эмоциональная и открытая.

На рисунке была изображена карикатурная панда с большой головой и маленькими лапками. Над головой у нее плыли облака, а на голове сидели две птички: одна побольше и вторая поменьше.

– Вот эта, – Ло указала на птичку побольше, – похожа на тебя. А эта на меня.

Ло заулыбалась, и у нее из глаз потекли слезы. Я опустил голову. Ничего не мог поделать с собой. Мне было стыдно за эти слезы. Я взял у нее рисунок.

– Нельзя, ты же знаешь. Поэтому мне и плохо.

– А если бы это делал твой Дубликат, можно было бы…

Я закатил глаза, но уговорил себя держаться в руках. Да и в конечном счете в словах Ло была доля правды. Я взял ее за руки. Развернул ладошки вверх. Поглядел на правую руку, где красовалась татуировка-код. У меня был такой же. Раньше мы любили прикладывать свои ладошки и представлять, что обмениваемся некой невидимой непостижимой энергией. Сейчас я сделал так же. Ло посмотрела своими голубыми глазами в мои карие. Мне не хотелось, чтобы сейчас кто-то нарушал этот момент. Даже мысленно… Но Ло нарушила тишину:

– Тебя лишат работы, если у тебя не будет Лика… – она просто прошептала это. Думаю, скажи она это вслух, то тут же расплакалась бы навзрыд. И хорошо знала это. Шепот звучал зловеще. Как затмение в солнечный день. Как внезапное дуновение ветерка перед штормом.

– Я не думаю, – сказал я, повысив тон.

Я не хотел верить в то, что она сказала. Мне всё еще хотелось верить, что я смогу быть тем, кем только захочу. Ведь дед мог рисовать, и ему никто не препятствовал.

– Так сказали родители.

Она шептала, но теперь уже не могла сдержать слезы. Ло придвинулась ко мне плотнее, но руку из моей руки не вырывала.

Ну, конечно. Это родители сказали ей. Кто же еще? Ведь круг нашего общения был невелик. Соседские дети заняты обучением так же усердно, как и мы.

И ты, моя маленькая Ло, стала маленькой звездочкой, сиявшей на небосводе этого массового лицедейства. Любая ложь – это всегда ложь самому себе.

Мы услышали, как хлопнула дверь. Ло тут же встрепенулась, как мышка, которая секунду назад была загипнотизирована змеей. Она выбежала из моей комнаты, а я судорожно начал собирать рисунки и прятать их в тайник за тумбочкой, притаившейся под моим рабочим столом. Нужно было замести все следы во всех смыслах. Но сейчас меня тревожила одна главная мысль: выдаст ли меня Ло?

Я не мог поверить в такой исход. Думать плохо о моем лучшем друге было выше моих сил.

Между мной и Ло исчезла последняя преграда. Но так думал только я. Разрушая стену тайны, мы возводили другую. Намного более прочную. Мы были разными.

Когда я рвал свои рисунки на мелкие клочки, то не мог не ловить себя на мысли, что ощущаю удовольствие. Это было садомазохистское удовольствие. Ты что-то порождаешь и убиваешь. Давайте будем честны: каждый родитель хотя бы раз в жизни тайно мечтал убить своего ребенка. Потому что твое становится по-настоящему твоим только тогда, когда ты лишаешь «это» жизни. Так приятно осознавать, что ты можешь в полной мере распоряжаться тем, что ты создал сам. И я распоряжался. В такие моменты я испытывал горе. И в то же время радость. Радость от обладания. Радость уничтожения.

В конце концов, Ло верила в окружающий ее мир. Слова ее засели во мне, словно паразитирующий вирус. Больше не было человека, который мог верить в меня. И все же. Долгое время она знала о моем увлечении и ничего не говорила. И даже не подавала виду. Или просто я был так увлечен, что ничего не замечал?