Исаак Ландауэр - OUTSIDE

Так он и стал жить: одинокий, но не злой, плохо образованный, не амбициозный рассеянный добряк, готовый помочь ближнему, то есть буквально всякому, оказавшемуся на пути. Дорога, к счастью, не изобиловала жаждущими вспоможения, и червь разочарованности ещё не точил молодой цветущий организм, когда его непритязательная жизненная платформа вступила в открытую конфронтацию с отечественным уголовным кодексом. В лучших традициях жанра, повод был столь незначительным, что немногие, слышавшие об этой истории, отказывались верить в подобную околесицу, справедливо полагая её не заслуживающей внимания выдумкой. Служители пера, в недалёком прошлом уважаемые служители культа, и правда заполняли вверенные колонки более домыслами, чем фактами, но в данном случае на удивление воздержались от привычно снисходительной аналитики и даже просто комментариев – уж больно незначительным казался пишущей братии повод. Зачищенное поле информационного пространства жаждало новостей ярких, посадок громких и дел резонансных, а всякие там провинциальные разборки на почве безудержного пьянства обрыдли народу ещё со времён плакатов «Они мешают нам жить». Нынче всякий искал удовольствий более тонких, так что и едва грамотный пропитой слесарь под банку вещал клюющему носом соседу о международном положении, ястребах из Вашингтона и поджигателях войны у границ суверенной демократии – до боли знакомая риторика, на удивление хорошо прижившаяся там, где ещё поколение назад всякое слово из ящика воспринималось не иначе, как с затаённой ухмылкой. Пипл хавал шитую белыми нитками ура-патриотическую бурду, душой болел за оставленных на растерзание врагу русских, попутно шмаляя в тех же соотечественников из травмата по всякому мелкобытовому поводу, при всём том полагая себя носителем новой русской идеи, заключавшейся в интуитивно воодушевляющем призыве: «Наших бьют». Бить, впрочем, должны были непременно чужие, желательно по национальному признаку, но и всякие там межгосударственные распри тоже находили отклик в истосковавшихся по объединяющему начала душах – вакуум требовалось срочно заполнить, а потому брали то, что лежало на поверхности, брезгливо отмахиваясь от редких сомневающихся. Их стало принято называть предателями и люмпенами, поощрялось осуждать, негласно рекомендовалось чуть прижать; особенно преданным сторонникам генеральной линии мерещился намёк на совсем уж линчевание, но чересчур благородные сердца и их горячие головы до поры решено было остужать, ссылаясь на всякие там права – безусловный атавизм в обстоятельствах необъявленной войны, но кто ж выкладывает на стол все козыри разом. В раже борьбы планетарного масштаба внутренние дела казались мелочными недостойными склоками, позорящими облик нового гражданина – прямого как стрела, выпущенная всезнающей машиной государственной пропаганды по целям, ей одной ведомым. За несколько лет нация эволюционировала от десятков тысяч несогласных до миллионов согласно кивающих, и впору было цементировать основу здания нового благополучия – какие уж там нежности со всяким отребьем далёкого захолустья. Страна на перепутье, не до деталей.

Тюрьма поначалу не сказать, чтобы его прямо-таки шокировала, показавшись чем-то даже знакомым. Ведь как всякое замкнутое пространство стимулирует попавшего туда искать впечатления за границами привычного спектра, ибо поблёкшие надолго, а часто и вовсе навсегда, краски требуется чем-нибудь, да освежить. Путей и способов довольно – от воинственного мужеложства до приобщения кодексу неписаных правил, быть может, и созданных лишь затем, чтобы было, над чем поломать голову, но, так или иначе, отмеченный природной смекалкой там уж точно не пропадёт. Дима, впрочем, оказался явно не из таких. Узколобый, до наивной прямоты добрый работяга в духе жизнерадостных позитивистов позапрошлого века, разве что без налёта разрывающей аорту поэзии и остальной едва ли применимой в хозяйстве умелого ремесленника метафизической дряни, столь успешно развращающей иные нетвёрдые на основы умы. Нормальный парень с нормального района, хорошей провинциальной закалки инструмент построения надёжного крепкого общества. Без «Б», спокойный уравновешенный травоядный, вполне, тем не менее, умеющий за себя постоять и отродясь не искавший опасностей или ещё каких приключений, благо ему ни к чему было доказывать себе, что он не трус. «Ты ж, млять, не Печорин», – подвыпив, говорила ему в детстве мать, и, в общем-то, была права – какой там, к чёрту, Печорин.

Да и попал-то он в одиночку – редкая привилегия в СИЗО, обычно доступная лишь маньякам и стукачам, но в его случае сделано было исключение, поскольку требовалось свести к минимуму любые контакты с поднаторевшим в уголовном законодательстве контингентом. Один дельный совет – и подготовка материалов дела могла запросто растянуться на долгие месяцы, что, по понятным причинам, не входило в планы молодого амбициозного следователя. Нельзя сказать, чтобы ему было прямо-таки лень, но уж больно очевидной оказывалась суть произошедшего, а потому и лишнего времени тратить на детали не хотелось. Которые, по совести говоря, не содержали в себе ни дьявола, ни даже мелкого шкодливого чертёнка – обычная бытовуха районного масштаба, от коих ломятся шкафы любого участкового уполномоченного, вынужденного удерживать беспокойный люд от сползания в окончательное скотство.

Таким образом, времени у Димы оказалось слишком много – и без малейшей возможности чем-нибудь себя занять. Невнятные попытки спорта быстро прогрессировали до интенсивной утренней зарядки, а после и вовсе свелись к одной лишь мастурбации, отвращение к литературе привилось ещё в детстве, телевизор отсутствовал, информация снаружи не поступала, и сделалось до остервенения скучно. Именно тогда он с удивлением обнаружил, что нет ничего страшнее предсказуемости. Трагедия ничто в сравнении с отсутствием интриги, генерирующей тоску со скоростью, много превосходящей возможности психики по адаптации к новым условиям. Но если вокруг пустота, значит, нужно искать внутри, и, удобно разместившись на верхней полке – для удобства восприятия Дима представил себя единственным пассажиром дешёвого купе, коротая, лёжа без движения, ставшие ненужными часы, он погрузился в воспоминания, начиная с того момента, когда на горизонте появилась она – та самая интрига с традиционно женским именем. С неё проснулось и разрослось это новое чувство, узнав её, перестало хватать ему подручного времени и, особенно, пространства, на ней споткнулась его доселе неприхотливая жизненная платформа. Что ж, наверное, она того стоила, но идеализирование кого-либо весьма чревато. Будь то герой рейтингового сериала, лично Спаситель или соседка по лестничной клетке. Последнюю звали Милой – приятное слуху сокращение от грубого имени Людмила, неизменно вызывавшем в Диме богатый ассоциативный ряд из домохозяйки с тучным обвислым задом, небритыми подмышками и характерным запахом изо рта. Такой некогда была их общая семейная Немезида – агрессивная, крикливая баба, вечно чем-то недовольная и готовая скандалить буквально часами, покуда не хрипли от истошного крика все жильцы их милой коммунальной идиллии. Люда побеждала во всяком споре так же неизменно, как нетривиальны были её доводы в пользу собственной правоты, выливавшиеся в один решающий аргумент: «Я одинокая несчастная женщина, которой не дают, – здесь бы и замолчать, открыв соседям первопричину застойной ненависти и получив если не желаемое, то хотя бы сочувствие, но гордость, чрезвычайно глубоко уязвлённая перспективой столь откровенно попрать оберегаемое для мифического единственного целомудрие, тут же прибавляла, – хотя бы умереть спокойно». Следуя нерушимому закону жизненной иронии, принцем, открывшим заветные врата, оказался ненавистный ей старший сын Крольчихи, как окрестила она Димину маму за нездоровую в условиях тридцати квадратных метров страсть к деторождению, который один способен был противостоять её воплям, банально не опускаясь до перепалки. Более того – Дмитрий, прозванный ею за высокий, в отличие от улыбавшегося с фотографии папули-сморчка, рост самозванцем, однажды вообще зарёкся разговаривать с бесноватой фурией и успешно держал сей обет до четырнадцати лет, когда, рано оформившийся в мужчину и повзрослевший, решил хлебнуть пивка в компании старшеклассников. Окосев буквально с одной бутылки, он покинул место возлияния, движимый, вопреки миролюбивой до тех пор философии, благородным желанием избавить мир от одного из наиболее отвратительных его проявлений. Знакомый отечественный каприз в духе известной сентенции «Зачем живёт такой человек», хитрой казуистической уловкой открывающий путь к безусловному злодеянию под маской спасательной операции. История страны знала успешные примеры эволюционирования данного порыва до уничтожения целиком некоторых прослоек веками сложившегося общества, но какой уважающий себя индивид опустится до уроков истории?