Исаак Ландауэр - ЛЯДЬ

Не перебивай, – уловил он желание о чём-то попросить. – И никогда больше не лезь ко мне с ходатайствами. Диалог лишь тогда уместен, когда в сути его нет причинно-следственной связи. Остальное – протокол. Допроса, собрания, переговоров, обвинения – да хоть бутерброда. Поэтому давай сразу договоримся не пошлить. Тем более, к нашему великому счастью, этикет не подвластен трактованию. Единственное, что не имеет оттенков и степеней. Никакой первозданной новомодной истины с наганом или даже топором в руке: либо ты вежлив, либо нет. По-другому у нас не бывает. Желание хамить – не более чем проецирование глубоко засевшего страха, тут такое понимают даже дети.

А никто и не говорил, что будет легко, – едва ли уже не огрызаясь, он, паче чаяния, решил, по-видимому, острастки ради, оно же дисциплины для, порвать мысль на части. Этим демонстрируя, следовательно, глубину и силу ярости, как-никак, своего гнева. – Вопрос цены всегда для слабых – в твоей профессии ли этого не знать. Где-то здесь мы и побредём. Между записками путешественника и запиской самоубийцы. Если свобода – это потребность, добьёшься её и в борделе, тогда к чему темнить или, наоборот, притворно восхищаться. Соблазн немыслим без потери, а то, кто знает, и без разочарования. Ничего не обещать, значит единственно быть честным. Поэтому – on board.

Что за напасть, в самом деле, никак нельзя обойтись без штампов. Нет, я понимаю, – звучной тональности голос ненадолго сменился яростным шёпотом, – о чём говорю. Боязнь штампов – первейший штамп и есть. Всё будет. Не надо только передёргивать и трястись от страха на каждом повороте. Глупо жить ожиданием жизни. Твоя – уже полна, до краёв и до окраин, как наша общая сейчас родина. Дальше – лишь пустота предсказуемости и рутина. Обитать в раю, где облазил все кущи до последнего малинника, скучно. Требуется долить. Для начала хотя бы в полупустой стакан. Нет, лучше бокал. Почему? И сам пока не ощущаю. Засим до поры прощаюсь, кого-то ждёт работа.

Телефон действительно зазвонил. «К обедне, – удачно пошутила Натаха, – объявлялся полный сбор, он же смотр. Заявлено присутствие Михал Потапыча», – объяснила юмористка.

О настоящем имени его традиционно не распространялись, притом что госслужащего в нём выдавало всё. «Высшего звена», – любили добавить коллеги, испытывавшие к нему странный калейдоскоп чувств, замешанный на неистребимой жадности, страхе, благоговении и где-то, пожалуй, тоске по мудрому, состоявшемуся – иначе говоря, властному, родителю. Отцу. Их большинство вышло из семей-одиночек – пожалуй, единственное, что характерно ремеслу, остальные пути в профессию неисповедимы. Отсюда же известный факт: отставные дамы не испытывают тяги к мальчикам, куда очевиднее их прельщает возраст и основательность. Пусть в ущерб либидо, которого, справедливости ради, в их многогрешной судьбе и без того через край. Причём в прошедшем времени фактор сей работает столь же безусловно. Как и в текущем остервенелом моменте, отпечатавшемся грязно-бежевой фальш-панелью с изображением отрезка моря – остальной пейзаж остался тайной за массивными чреслами арендодателя дешёвой сауны в ближайшем замкадье.

Миша брал, как правило, всех, кроме совсем уж на внешность жутких, закатывался в придорожный ресторан, снимал его целиком, отсылал телохранителей с кабацкой прислугой на кухню и яростно поливал девушек шампанским. Израсходовав пару ящиков отечественного напитка: «Ей-ей, не пить же эту дрянь», выкрикивая лозунг неисправимого победителя, залезал на стол, где дамы услужливо опрокидывали на него специально отложенные в обед яства. Измазавшись в бефстроганове с крабовым салатом – прошлое всего более неистребимо вдоль дороги, материл красавиц на чём свет стоит, ужасался падению нравов, продажности, лени и ещё целому набору пороков. Затем принимал душ, переодевался, лично отсчитывал каждой премию и уезжал, по признанию охраны, которой однажды из одного только любопытства коллектив отдался в полном составе, – спать с любимой женой. Что была девственно молода и красива, но старый мудозвон, как он сам себя на означенных приёмах величал, слишком поистаскался за долгую карьеру, чтобы позариться на совершенство, не искупавшись предварительно в дерьме. Или почувствовав означенной субстанцией себя. Или так, «между дедом», – снова удачная выдумка Натахи; а и правда, какое отношение к делу, работы-то ноль – пощекотать эмоции, когда чувства одряхлели.

Очевидно, что жизнь, которую она вела, требовала молчаливого конфидента, готового выслушать, не перебивать и не осудить. Именно поэтому приходилось избегать для этой роли измазавшихся в ревности поклонников, способных на всё, кроме, разве что, воздержаться в финале от непроизвольного вздоха. Жалости к себе она не терпела – «в силу первозданной силы», очередной перл подруги, и хотя бы потому, что поводов к этому не прослеживалось. Ей искренне нравилось то, что она делает, своё неизменное меньшинство во всякой порядочной эротической драке, подчёркнуто жестокое поведение партнёров – никогда не называла их пошлым «клиенты», рвачная безудержная похоть мужчин. Её мужчин, когда зрачок до краёв заполняет роговицу остекленелого глаза. Искренность в апогее. Ни капли фальши, ни минуты навязчивой прелюдии, ни единого слова не всерьёз. Настоящая грубая сочащаяся молодость, разве что болезни, нажитые застрявшим в позднем средневековье человечеством, принуждали к минимальной утилитарности.

Впрочем, и здесь существовало проверенное средство. Коли перед тобой действительно он, а не гордый обладатель сугубо физиологической гендерности, всё достижимо. Ревновать проститутку способен лишь клинически положительный тип, напичканный, к несчастью, тотальным большинством уже повсюду, но мудрости редко сопутствует слабость.

Уже за первые месяцы работы у неё образовалось две стабильные компании давних приятелей, собиравшихся хотя бы пару раз в год за городом или в недалёкой загранице. Наличие у каждого отдельной спутницы или, тем паче, супруги гарантированно убивает желанную атмосферу встречи друзей. Классические путаны смердят продажностью и, к тому же, вопреки уверениям Минздрава, далеко не безопасны в быту. Вполне изящный выход из ситуации заключался в том, чтобы всей компанией разом сдать кровь и мазок на предмет наличия любой возможной дряни, чтобы затем, убедившись в кристальной чистоте эксперимента, предаваться всем возможным радостям на протяжении нескольких дней.

И тогда начиналась феерия. Необходимость одежды отпадала в принципе. С ней вместе скоро уходило и навязчивое ощущение дискомфорта, отголосок тысячелетиями прививаемого стыда. Процесс более не принадлежал месту или времени: где, когда и как угодно. В каком угодно количестве. Уже через несколько часов шикарная женщина – их женщина – вызывала уважение за мастерство и способность познать радость соразмерную, а чаще – превосходящую счастье остальных. Вскоре чувство перерождалось в восхищение, они уже не ревновали друг к другу, становясь нормальной – единственно нормальной – семьёй. В которой нет места заигрыванию, извечному соревнованию кто прав, бойкотам и обидам, принципам и ханжеству. Ничего пошлого, истерзанного и навязчивого. Только желание.