Исаак Ландауэр - Шизофрения. Том 1

Машина неслась по пустеющим улицам погружающейся в пятничную ночь летней Москвы, водитель, видимо, предуведомленный Сергеем, уверенно двигался к цели, на поворотах слегка заваливая друг на друга сладкую парочку на заднем сиденье, Сергей повернулся вполоборота назад, чтобы не пропустить ни мгновения душераздирающей сцены, а Михаил продолжал наблюдать, пока, вдоволь насмотревшись на затылок, не очнулся окончательно, чтобы тут же спросить: «А куда мы едем?»

Сергей даже немного потерялся от этого вопроса, потому что по тону собеседника никак нельзя было понять, насколько хорошо он помнит предыдущие события и, соответственно, какой степени подробности он желал бы услышать ответ: адрес и название заведения, или к тому же ещё пояснить, кто они с Инной, или же и вовсе начать от печки и выложить историю последних двух часов. Впрочем, жизнь научила его никогда не теряться и в гораздо более затруднительных ситуациях, а потому, чуть подумав, он многозначительно возвестил: «В одно приятное место».

Михаил, похоже, удовлетворился ответом, хотя последний, казалось, был не слишком информативен. Вопреки его предположениям, вместо пафосного ночного клуба они остановились у какого-то дорогого на вид ресторана, но в то же время без присущей большинству московских заведений претенциозности. Внушительного вида швейцар на входе, видимо, исполнял попутно роль face-контроля, потому что, только узнав Сергея, пропустил и его сопровождающих: натянув улыбку радушия, хотя всё-таки без приличествующего моменту энтузиазма. Они вошли внутрь, неотягощённые по случаю летнего вечера верхней одеждой прошли мимо гардероба, отдались на милость хостесс, которая, радостно просияв при виде Сергея, проводила гостей на удобный кожаный диван, способный в другое время вместить человек шесть, но сегодня приютивший лишь троих: лениво утопил в своей плоти измученные дневными заботами тела, подарив им желанное ощущение неги, уюта и почти домашнего комфорта.

Разговор уже давно не клеился, и было непохоже, чтобы это сильно смущало кого-то из троих, разве что Инна немного расстроилась, что её обида и презрение остались совершенно без внимания обоих мужчин. Сегодня был как будто не её день: если можно было ожидать холодности от Сергея, слишком явно избалованного женским вниманием, то уж Михаилу следовало отнестись посерьёзнее к её знакам внимания, тем более, что такое благосклонное настроение очевидно не вечно. Она знала силу своей красоты и частенько, порой, искренне не желая того, шутя сводила таких вот средненьких офисных клерков с ума, и в опьянении захватившей их страсти они мялись и заискивали, сыпали пошлыми комплиментами и иногда даже сочинёнными на ходу виршами, чтобы в финале, преодолевая смущение и страх алкоголем, захотеть бросить к её ногам всё, что удалось накопить многолетним ежедневным трудом, лишь бы она снизошла до них хотя бы единожды. Такие предложения были, безусловно, оскорбительны, но в то же время приятны её тщеславию, и потому она хотя и отклоняла их с известной долей негодования, но всё-таки удерживалась от того, чтобы совсем растоптать несчастных влюблённых, говорила им что-то, скажем так, общеукрепляющее, непременно оставляя с приятными воспоминаниями и слабой, еле теплящейся надеждой на новую встречу. Она считала это принципом – не спать с неудачниками, хотя как таковой принципиальности здесь не было, её просто не влекло к тому почти уже сословию отечественных работников, гордо именующих себя менеджерами. В целом, для ослепительно красивой молодой девушки Инна была очень даже неплохим человеком: её жизнерадостности хватало на то, чтобы даже в московской действительности оставаться не злой, в меру повёрнутой на себе целеустремленной карьеристкой, и тем обиднее была эта сегодняшняя насмешка судьбы, вылившаяся в двух равнодушных спутников по контрасту с таким приятным летним вечером пятницы.

Лето в Москве – вообще особенная пора. Единственные три-четыре месяца в году, когда вечерами огромный мегаполис становится привлекательным и уютным городом, где прогуливающаяся студенческая молодёжь вечно смеется, источает жизнерадостность и любовь, живёт полноценной жизнью, жадно вдыхая прохладный вечерний углекислый газ, как может радуется и заражает своим настроением даже самых закоренелых пессимистов и разочаровавшихся в жизни скептиков, которыми так полна любимая столица. Пусть ненадолго, но мы начинаем по-настоящему любить наш город, восторгаемся им, разбредаясь по редким уютным кафешкам и кофейням, умиляемся ещё встречающимся изредка сочетаниями вкусного меню и хорошего, почти душевного, обслуживания, которое в промозглый осенний вечер снисходительно окрестили бы ненавязчивым. Ходим парами в кино, гуляем по бульварам и вообще ведём себя так, будто находимся в маленьком уютном курортном городишке, а не в огромной неповоротливой столице русского царства, живущей по безжалостным дарвиновским законам выживания. Образованный русский человек считает почему-то недостойным любить что-либо, связанное с его родиной, но в этом непрекращающемся летнем карнавале мы позволяем себе ненадолго забыть свой стыд и радоваться ярко освещённым ночным улицам, редким уцелевшим архитектурным памятникам и даже каким-нибудь уродливым высоткам, которые теперь то ли в шутку, то ли серьёзно стали называть лужковским ампиром. Встречая скучающим взглядом безошибочно различаемые в толпе лица своих, мы предусмотрительно не замечаем их радостного умиления, потому что в этот мягкий тёплый вечер можно, разрешено и даже негласно поощряется ненадолго позволить себе найти что-то хорошее в этой улице, этом городе, да что уж там – в этой стране. Не примириться с ней, потому что примирение есть отказ от борьбы, а мы ведь так… просто нудим монотонно, читаем западные новости и всё лучше всех знаем – это же не преступление.

Так, может быть, размышлял почти уже протрезвевший Михаил, неожиданно оказавшийся в компании золотого мальчика и самовлюблённой девки, которые ещё недавно казались ему почти занимательными собеседниками. Сказывалась преждевременная трезвость, а вместе с ней и далёкий, но очевидный отголосок наступающего похмелья, который грозил развиться в настоящую тоску, но не ту желанную пьяную депрессию с одинокими бессильными слезами, чоканьем с зеркалом и непременной эйфорией яркого как вспышка неожиданного осознания собственного ничтожества, которое так приятно размазывать, а в обычную бестолковую и совершенно ненужную грусть с погасшим настроением и неясными перспективами. Чтобы спасти ситуацию, требовались действия решительные, без оглядки на условность приличий и нелепость последствий.