Эрнест Мельц - Кукловод

Недолго раздумывая, девушка скинула туфли и натянула черные ботинки. Они были сильно велики, и пришлось туго затянуть шнурки, чтобы те не свалились при ходьбе. Свои туфли она сунула в просторные карманы черной кофты, так удачно оказавшиеся при ней. Стоили ли они еще нескольких минут? Скорее, это было удачным совпадением. Еще пара минут, и пыль снова могла спокойно расползтись по своим углам.

На улице стояла непроглядная ночь, какие нередко бывают жарким летом. Не было ни ветра, ни дождя, ни полной луны, ни громких голосов – ничего. Все словно вымерло вокруг. Лишь в одном окне второго этажа дома мерцали блеклые огни телевизора. Густые деревья, пустой подъезд и усталое шарканье мужской подошвы по асфальту. Темная фигура украдкой вошла в тяжелую железную дверь, что в первый раз за свою историю закрыли беззвучно. Девушка вошла в квартиру, огляделась по сторонам и вновь прошлась по всем комнатам. Их было две, не считая кухни. Направляясь к выходу, она скинула мужские ботинки, которые стали еще тяжелее от налипшей земли. Обернулась, посмотрела в сторону кухни. На столе все еще стоял открытый пакет молока, и девушка пошла за ним. Добравшись до стола, она почувствовала внезапную усталость и непреодолимое желание сесть, отдохнуть, словно на плечи взвалили тяжелый, как мешок картошки, груз. Она села на стул. Сняла перчатки. Под ними еще сверкал красивый маникюр, и, лишь приглядевшись, можно было различить грязь, проступившую сквозь перчатки, и пару сломанных ногтей. Ее руки свисали с плеч словно две непослушные плети. Приходилось быть сосредоточенной, чтобы ими шевелить. Девушка взяла пакет с молоком и сделала три отрешенных глотка. Полегчало. Она снова хотела курить. Сперва подалась в сторону соседней комнаты, но опомнилась и, опустив руку в карман, достала свою недокуренную сигарету. Несколько секунд потребовалось, прежде чем она смогла вновь поджечь отсыревший огрызок от газовой конфорки. Девушка села за стол и так и не смогла сделать ни единой затяжки. Мысли снова были далеко от этого места. Мокрая сигарета медленно тлела в ее руке, пока она не почувствовала тепло на своих уставших пальцах. На улице светало, и, почувствовав первые лучи на своем лице, девушка не сразу пришла в себя. В своих мыслях она еще убегала от юноши сквозь бесконечные лабиринты кустистых роз под звонкий девичий смех. Это был ее смех. Далекий. Она едва могла его слышать. С каждым шагом смех все больше ускользал. И вот она уже его не слышит, а только помнит, как он звучал, как он был ярок и прекрасен. Остались лишь воспоминания.

Раздался резкий всхлип вечно умирающего холодильника, и девушка наконец пришла в себя. Окинула взглядом кухню. Посмотрела на пакет с молоком, мирно стоявший перед ней в самом центре стола, и захотела его убрать. Она поднялась со стула и потянулась за ним, ухватившись одной рукой. Сквозь бесконечную, нависшую над пустотой тишину вдруг раздался скрежет металла. Девушка с ужасом повернулась в сторону коридора и выронила пакет из руки. Тот плюхнулся на стол, поколебался из стороны в сторону и замер, оставив пару белых, как жемчуг, капель на престарелой скатерти. Девушка стояла немым силуэтом напротив окна, с ужасом вглядываясь в проход. На полу коридора появилась сначала тонкая полоска света, затем дверь отворилась полностью, продолговатая человеческая тень закрыла проход.

У меня было самое счастливое детство. Сами посудите: я все время играл со сверстниками, у нас было много игрушек, и мы всегда ими делились, вернее, они изначально были общими. И пусть они не всегда были новыми, для ребенка это совсем неважно. На улице мы часами могли играть с обычной палкой, искренне радовались каждому из ее концов, не обращая никакого внимания на все остальные игрушки. Телевизор мне практически не разрешали смотреть, за исключением передач о природе, поэтому о новомодных игрушках я попросту не знал, и мне не с чем было сравнить.

Меня всегда кормили полезной и здоровой едой, пусть не всегда вкусной, но я знал, что это для моей же пользы. По известной уже причине я также не знал о существовании всяческих новомодных сладостей, а первый сникерс я попробовал лишь в пятнадцать лет. Я всегда ложился и вставал вовремя, у меня был режим, поэтому я рос здоровым, крепким парнем. Среди моих друзей было много девочек, мы всегда играли вместе, но, когда я чуть подрос, нас разделили по корпусам. Тогда я не знал почему. В принципе, я и сейчас не знаток в таких делах, но тогда мне было просто обидно.

За мной всегда ухаживали и вообще все делали для моего блага, и детство мое было действительно счастливым. Вот только оно быстро закончилось. В один миг. Признаться, я не помню этот миг, даже день тот припоминаю с трудом. Помню только, что все закончилось. Все встало на свои места, и самое обидное было то, что среди всей этой организованной процессии для меня никакого места отведено не было. Тогда я не осознавал всей ситуации, не мог посмотреть на себя со стороны, ужаснуться. Реальность просто обрушилась на мою голову всей своей бесконечной массой, и я не смел поднять головы. Погруженный в собственные переживания, я все больше замыкался. Я чувствовал себя брошенным, подкидышем, никому не нужным ублюдком, которого никто в этом мире не любит и никогда не любил вовсе. Оглядываясь на свое столь резко оборвавшееся детство, я лишь с большей силой убеждался в бесцельности своего существования. Меня никто не любил, пусть даже меня со всех сторон окружали тепло и забота множества людей, которую далеко не каждый родитель способен проявить. Но ведь не было тех людей, которые любили бы только меня, безоговорочно и бесцеремонно, только меня одного. А коли не было таких людей, то и весь мир казался чуждым и враждебным, ведь те люди и были бы для меня всем миром.

А, забыл сказать, я вырос в детском приюте.

Я не знал своих родителей. В приюте я был чуть ли не с самого рождения. Надо мной подшучивали и дразнили, что я, мол, ублюдок одного из работников приюта. А то, что ко мне относились немного лучше, чем к остальным, могло говорить о том, что моим отцом мог быть сам директор. Но он был беспробудным пьяницей, и я сильно в этом сомневаюсь, по крайней мере, мне бы очень не хотелось так думать. Мне всегда казалось, что меня любят за то, что я себя хорошо веду и с улыбкой делаю все, о чем меня просят, никогда не капризничаю за едой и уплетаю все за обе щеки. Особенно я любил рисовую кашу, ее никто не переваривал, а я ел с огромным удовольствием и даже помогал с ней управиться другим ребятам, пока никто не видел. Нам не разрешали так делать и наказывали сразу обоих, если замечали, ведь мы росли в атмосфере равенства, и если тебе положена миска похлебки, то будь любезен, ни больше, ни меньше.