Эрнест Мельц - Кукловод

В середине января, когда я совсем окреп, со мной побеседовали несколько врачей, а потом отправили на гражданку. Не знаю тому причин, ведь я чувствовал себя хорошо, и, кроме заметной горбинки на сломанном носу, видимых изменений не было. К тому же она делала мое лицо мужественней, так что я совсем не расстраивался. Возможно, меня разжаловали, чтобы не накалять обстановку в части, ведь очевидно, что меня невзлюбили с самого первого дня, или, может, это гостеприимство у них такое, все были очень рады столичному гостю. Так окончилась моя карьера в Вооруженных силах России. Пойти служить по контракту мне не дозволяли по медицинским показаниям, не особо вдаваясь в разъяснения. Все было в моей карте. Я не особо унывал, но осознание того, что очередная дверь захлопнулась перед моим носом, вгоняло меня в депрессию. И ведь это та дверь, куда некоторых затаскивают силой, а меня оттуда просто вышвырнули.

Зная, что возвращаться мне некуда, командир отрекомендовал меня по знакомству на вокзал. С работой на путях, хоть и по большей части теоретически, я уже был знаком. Выбора особого не было, а тяжелый труд меня не пугал, поэтому меня определили на один из столичных вокзалов. Я осматривал рельсы, работал грузчиком, укладчиком, помогал по электричеству, но большую часть времени я подметал. То летом, а зимой убирал снег, в общем, был на подхвате. Я никогда не отказывался ни от какой работы, конфликтовать особо было не с кем, поэтому я себя даже смог зарекомендовать с какой-никакой, но лучшей стороны, если такая у меня была.

Я проработал на станции чуть больше двух лет, но так ни с кем и не сдружился. Знаете, так, по-настоящему, чтобы можно было говорить по душам? Ну конечно же, вы знаете! А я вот не знаю. Люди меня сторонились. Жил я недалеко от вокзала, в квартире, что предоставила компания. Но назвать это квартирой можно было с большой натяжкой. Со мной проживали еще трое мужиков, также трудившихся на путях, и представлялось это все одной большой грязной коммуналкой, более похожей на строительные бараки, разве что туалет не на улице. Но судя по количеству песка и грязи, что мы натаскивали с улицы на ногах и которую никто не убирал, длинный коридор представлялся неосвещенной парковой аллеей, усыпанной пустыми бутылками и сношенными сапогами. Один из моих соседей был парень из солнечного Узбекистана по имени Холбек. Крепкий мужчина лет тридцати пяти, тихий и угрюмый. Но когда в редком случае он чему-то радовался, то закатывался в неудержимом гоготе. Глаза его при этом скрывались за узкой расщелиной пухлых век, проступали частые крупные белые зубы, и, когда он задирал голову, на шее его противно выпячивалась огромная родинка. Впрочем, он быстро унимался, видимо вспоминая об этой родинке, которой явно стыдился, и снова прижимал подбородок. Оттого его взгляд исподлобья и казался таким угрюмым. Он держался в стороне от остальных, а от меня в особенности, и старался общаться в кругу своих. Двое других были земляками из Липецкой области и уже по одной этой причине держались вместе. Другая вещь, сближавшая Сергея и Анатолия, – это бутылка. Они не выходили на пути, не опрокинув пятидесяти граммов. А так как я совсем не пил, со мной найти общий язык они не могли и вовсе сторонились, недоверчиво относясь к моему культу трезвости.

По разным причинам жить с ними было невыносимо. Еще с приюта я научился быть терпимым к привычкам и заскокам других людей и старался с пониманием относиться ко всему, но кроме редких моментов, когда Холбек готовил плов и угощал всех по большим праздникам, увидеть нас вместе за одним столом было невозможно. Каждый вечер, когда приходила пора застольных песен, я с головой закутывался в одеяло и мечтал о том дне, когда смогу позволить себе свое собственное жилье. Но эта мечта была такой же невыполнимой, как и моя детская – поездка в Париж. Лежа под одеялом, я закрывал глаза, старался отключить слух и всматривался в цветные разливы, всплывающие в темноте моей черепной коробки и сменяющиеся еще более яркими картинками моих ночных фантазий.

Зимой нас выгоняли на пути убирать снег за несколько часов до того, как на улицы выходили дворники, и я мог некоторое время наслаждаться видом нетронутых заснеженных улиц. Еще горели уличные фонари, и если снег не переставал, то взору открывалась воистину сказочная картина. Неспящий город казался в такие моменты ожившей картиной с полотна Левитана: узкие улочки, дома со старинным фасадом, заснеженные дороги, стирающие грань проезжей части и тротуаров, старый фонарь и пустые витрины еще не открывшихся магазинов.

Неподалеку была одна лавка, которая открывалась самой первой, задолго до прихода посетителей. И запомнил я это по большей части из-за того, что открывала ее молодая девушка. Каким бы ненастным ни было утро, она всегда приходила рано и зажигала первый свет, предвещавший новый день. В одно такое утро была сильная метель, и мы скрылись за углом соседнего дома, убирать было все равно бесполезно. И даже в такой день она пришла, вжимаясь в огромный теплый шарф, который укутывал ее шею и половину лица. Пробираясь к магазину сквозь сугробы, она поскользнулась и чуть не упала, уцепившись за ручку дверцы. У меня только успели дернуться ноги в ее сторону, как она, завершив свой невероятный пируэт, залетела в магазин. Я тогда удивился ее ловкости и той грации, с которой она чуть было не рухнула головой в сугроб.

Это ей ничуть не помешало. Она, как и прежде, зажгла свет, озаривший всю улицу, и принялась за работу. Я переживал, что она все же могла пораниться, получить вывих или растяжение, и хотел посмотреть, не нужна ли ей помощь. А возможно, мне просто было интересно, чем она там занимается в столь ранний час, и я пошел посмотреть. Подходя ближе к витрине, я услышал музыку и только сейчас заметил надпись на окне. Это был музыкальный магазин. Я заглянул в окно. Играла незнакомая мне музыка. Звук был чистым, и складывалось впечатление, что играл живой оркестр, и играл он очень хорошо. За окном я увидел большие стойки с музыкальными дисками, повсюду были красочные постеры, а с потолка свисала огромная стеклянная люстра. Вся атмосфера магазина была наполнена светом, музыкой и легкостью. Я увидел, как с той же легкостью порхала от одной полки к другой девушка. Ее длинные светлые волосы спадали на плечи и двигались в такт музыке, словно управляемые невидимой рукой дирижера. Она кружилась под музыку, раскрыв объятия и запрокинув голову. Я видел улыбку на ее устах, но никак не мог понять, чему она так радуется. А она продолжала кружиться, разливая тепло и свет по всему залу и за его пределы. Я был поражен ее красотой. Я стоял по ту сторону стекла, мне в лицо без конца летел снег, а я уставился на нее, как на экран телевизора, и казалось, то был далекий, манящий, чуждый и недосягаемый мир.