Сергий Чернец - Собрание сочинений. Том четвертый. Рассказы

Кто рассчитывает обеспечить себе здоровье, пребывая в лени, тот поступает так же глупо, как и человек, думающий молчанием усовершенствовать свой голос.

О врачах: добросовестный врач, прежде чем назначить больному лечение, должен узнать не только его болезнь, но и привычки его в здоровом состоянии и свойства его тела, все люди разные. Не всегда во власти врача исцелить больного. Противодействовать болезни нужно вначале; поздно думать о лекарствах, когда болезнь укоренится от долгого промедления.

Смотрите, как разрушается от безделья ленивое тело, – также, как портится вода в озере без движения: порастает ряской и осокою.

Но. Здоровье также заразительно, как и болезнь. Общение с жизнерадостными здоровыми людьми тоже может помочь.

Как сказал Пришвин: «Здоровье человека не в сердце, не в почках, не в корнях, не в листве или спине. Конечно, слов нет, хорошо человеку, если у него всё это тоже здорово, как у быков. Но самая суть чисто человеческого здоровья – это когда его неудержимо тянет сказать что-то хорошее другому человеку, как будто это даже закон: раз мне – то должно быть и всем (кто рядом) хорошо!»

Наиболее деятельным союзником болезней является уныние больного.

Судите о своём здоровье по тому, как вы радуетесь утру и весне (природе). Жизнерадостность – это не только признак здоровья, но ещё и самое действенное средство, избавляющее от болезней.

Здоровый нищий (бедняк) – счастливее больного короля.

Девять десятых нашего счастья зависит от здоровья.

Разве вам не известно, что настоящее блаженство заключается в том, что все люди нуждаются друг в друге и что вы ожидаете помощи от других точно так же, как они ждут её от вас? (говорил Дени Дидро). Разве мы властны влюбляться нам или не влюбляться? И разве, влюбившись, мы властны поступать так, словно бы этого не случилось? – Расплата в этом мире наступает всегда (Кармически).

Есть два «генеральных прокурора»: один – тот, кто стоит у ваших дверей и наказывает за проступки против общественных законов, другой – сама природа (она наказывает людей). Ей известны все пороки, ускользающие от законов.

Конец эпиграфа.

Рассказ Неизвестная болезнь «сушка» (Тонька).

Жаркое солнце так нагрело землю, что травы на лугах возле желтой, текущей по песочку маленькой речки, густо пахли медовым ароматом. И в самый разгар сенокоса, когда запах медового сена распространялся по улице всей деревни померла у нас молодая девка Тонька, дочь вдовы Настёны-глухой. Захворала Тонька тяжко, не заболела как обычно, а именно захворала: такая к ней «хвороба» приключилась, что чахла и чахла потихоньку, да так и померла.

Ещё вначале зимы, прошлый год, ездила она с рабочими в леспромхоз заработать. Там каждую зиму брёвна разделывали и на реку свозили, чтобы «плотовать» (складывать в плоты) для сплава весной. Ворочала в лесу она вровень с мужиками, и, как потом толковали на деревне, надорвалась, стала сохнуть, даже слегла по весне на неделю в районную больницу. Всю весну и потом лето она просидела сиднем, мало показываясь на людях. Выходила только «в магазин сходить», вниз деревни спускаться (дорога-то ровная, – и почему считалось, что ферма на «высоком», а к магазину надо было «спускаться»). Люди видели, что Тонька деревянно переставляла ноги, опираясь на палочку для вида, шла прямая и синяя, как из морга мертвец, и вслед ей бабы шептались:

– Ой мамочки рОдные! Тонька-то, – краше в гроб кладут… —

А сама она, на лавочке возле магазина сидя, о близкой смерти говорила просто, как о неминуемом и желанном событии, предназначенном ей судьбой. И всё что делалось и вершилось вокруг, утверждало в ней эту покорную готовность к смерти: умер колхоз, который вдруг закрыли, умирала деревня, работяги уехали на заработки в районный центр или в город.

Ферма не стала работать, коров увезли на мясокомбинат, заболели, говорят «бруцеллёзом». Вместо колхоза организовалось Агропредприятие ООО – без никакой ответственности. Закрыто оказалось МТС и технику распродали, оставшихся пару тракторов и сенокосилок и немного другой техники перевезли к председателю ООО Агро…, и стояли они возле его дома: ближе «нижнего конца» нашлось пространство между домами, – был переулочек, который закрыли листами железа, половой краски цвета профнастилом.

Здание, дом бывшего клуба зиял выбитыми окнами на дорогу, чуть поодаль от магазина, да и магазин деревенский, где конфеты и крупы и вещи и предметы соседствовали на полках, собирались закрыть.

Деревня затихла, будто ждала чего-то – то ли конца, то ли возрождения.

Но люди жили, работали. И Тоньке было тяжелей всего, и даже самой лютой болезни хуже было – переносить то, что не может она больше работать, быть в кругу жизни со всеми: бабка готовила рассаду в прохладных сенях в длинных горшках поливая огурцы и помидоры…

Дожидались люди весны, которая шла в тот год бурно и быстро – мигом как-то, в пару недель, сошёл снег и в конце апреля уже зеленела трава, беспокоилась и ревела скотина в хлевах: деревенское стадо ещё собиралось, коровы были и овцы и козочки в каждом домашнем хозяйстве. Птицы голосили, воробьи у гнёзд копошились под крышей сарая и краснели у кур серёжки. Белыми пуховинками под окном надулся вербовый кустик. Когда Тонька, дожидаясь весны смотрела на округу:

– Только бы весеннего солнушка дождаться, – говорила она глухим, запавшим голосом, «в нос» – тогда земля отойдёт, могилу рыть легче будет.

Словно кого-то другого хоронить собралась она себя, равнодушно, что выглядело ужасающе. Она сидела у окна и кленовым гребнем вычёсывала свои редевшие, секущиеся, чёрные у корней волосы, затем рассматривала на свет гребень.

Не стесняясь её присутствия, и ничуть не заботясь, что это может её расстроить-опечалить, усложнить тяжкую болезнь её, говорили бабы прямо ей в глаза и даже будто с сочувствием и некоей завистью: что, вот, она дождалась своего конца, помирает теперь (а им ещё жить-колмотить):

– Помрёшь, Тонюшка, нарядят тебя, как невесту, и на руках понесут. А нынче весна ранняя и Пасха ранняя – может на самый праздник и помрёшь-угадаешь… —

У магазина последнее «место сбора» было «бабье» (а то ещё у клуба было раньше, где с семечками вечера проводила раньше молодёжь, из девок в основном), где стояли лавочки у входа и проходивших в деревню и обратно видно было всех.

– Что вы, «едрёшки-матрёшки», живую хороните? – сказал сосед Тонькин, дядька-Астахов, тракторист бывшего колхоза, теперь работать ездивший в райцентр, а по пути домой в магазин заходивший всегда, за чекушкой. Все мужики в деревне начали пить «горькую».

– Девка-то молодая, поправится и вас, кобылиц, переживёт… —

– Н-е-е-е-т, уж, н-е-е-е-т, дорогой, – пели бабы своё – теперь ей и до половодья не дожить! —