Татьяна Кувшинникова - Отель Lucky, или 10 дней, изменившие мою жизнь

Муж лежит на кровати с закрытыми глазами и что-то авторитетно вещает в тишину палаты про особенности их с Женькой автомобиля. Остальные обитатели палаты внимательно его слушают, выглядывая что-то на не очень чистом потолке. Или не слушают, а просто не перебивают. С ним все понятно, если он откроет глаза, комната унесет его в ритме танго. А с закрытыми глазами он вполне здоровый человек. Речь не нарушена, мозг соображает, знай себе байки трави.

Женька не встревает в разговор, рассматривает остальных. Все мужчины за пятьдесят. Рядом с Женькиным мужем лежит грузный мужчина старше шестидесяти. Второй раз Женька приходит, и второй раз он лежит, отвернувшись к окну, к которому приставлена кровать. На окне шведский стол для гурманов: фрукты – от простого яблока до франтоватого ананаса, молоко, кефир, сметана, йогурты, колбаса четырех видов, хлеба три батона. Все это стоит на самом солнцепеке, недвусмысленно пахнет и соседствует с мусором, лежащим горками среди всего этого многообразия. Кровать у него специальная, механическая, можно поднимать и опускать пациента, когда нужно. По бокам кровати расположены металлические поручни, на которых висят три больничные утки, судя по запаху, полные, и уже давно.

Вообще, больничный запах – это отдельная тема для разговора. Женьке иногда казалось, что именно запах заставляет судорожно сжиматься сердце и замирать душу. Ведь нигде в больницах не слышно стонов, как показывают в фильмах про войну. Люди улыбаются в безумной радости, что выжили в неравной схватке со смертью. Искренне радуются редким приходам родственников. Питаются исключительно вкусностями, заботливо принесенными родными, которые дома видят только по праздникам. Почему же так хочется спрятать глаза, убежать отсюда и никогда не возвращаться? Запах. Запах мочи, похожий на запах прогорклого масла, мочи с запахом ацетона, аммиака, а еще запах антибиотиков и спирта, хлорки и испорченной еды. Запах боли и страха, надежды и отчаяния.

Владимир, так звали соседа мужа у окна, был живым воплощением этой картинки. У него было двое сыновей, дочь, жена и двое внуков, но приезжали к нему всего два раза за те десять дней, которые Женька там пробыла. Один раз дочь с женой, один раз внук. Каждый раз неуклюже оправдывались, что слишком заняты, чтобы ухаживать за отцом, мужем, дедом. Женька не знала, как было у других участников этого спектакля, но у нее было стойкое ощущение, что оправдывались они не перед Владимиром, а перед ними, невольными свидетелями их наплевательского отношения к мужу, отцу и деду. Словно именно их прощение поможет родственникам жить дальше в согласии со своей совестью. Словно Владимир не нуждается в словах извинения, он же понимает, сколько дети работают и как им тяжело.

У Владимира была парализована левая сторона. Он всегда лежал на левой стороне, лицом к окну. Правая сторона у него была свободна, и он мог беспрепятственно брать с подоконника еду, а с железных поручней кровати утку. Эти два развлечения были доступны ему в полной мере. Больше ничего. Он не мог перевернуться на правый бок, так как для этого необходима была помощь со стороны. Не мог убрать за собой на подоконнике, не мог выкинуть протухшую еду, не мог вынести утку. Это делали родственники раз в пять-шесть дней. Утку ему выносила нянечка, которая пару раз в день наведывалась в нашу палату, чтобы поменять постель тем, кто не успел донести руку до утки, вытереть пол и помыть утки.

Речевой аппарат Владимира пострадал в меньшей степени, он довольно внятно изъяснялся. Он определенно и недвусмысленно отверг любую помощь со стороны Жени, будь то уборка подоконника или мытье батареи уток на кровати. Пришлось Жене идти искать нянечку и просить ее убраться, потому что августовская жара +40 в тени расщепляла все содержимое подоконника и нескольких уток на мириады запахов. Жене, как человеку, обладающему обостренным обонянием, довольно сложно было все это выносить.

Напротив Владимира лежал Алексей – полная противоположность Владимиру. Возраста они были примерно одного, зато во всем остальном различались кардинально. Алексей худощавый – ни единой жиринки. Поджарый, подошло бы больше. Аккуратный до педантизма, все у него было на своих местах: книжка и носовой платок в верхнем ящике тумбочки, скоропортящиеся продукты – в холодильнике, на второй полке сверху строго слева, печенье и чай – в нижнем ящике тумбочки. Когда он садился кушать или просто попить чаю, он каждый раз заправлял салфетку за воротник, всегда вытирал за собой стол, даже если на нем не было и крошки.

Вместо созерцания улицы, чем обычно занимался Владимир, Алексей обычно читал. Когда не читал, ходил гулять или учился говорить. Да-да, в этом смысле они с Владимиром тоже были категорически разными. У Алексея была парализована правая сторона, и задет центр речи. То, что он пытался говорить в начале их встречи, можно было сравнить с гулением ребенка. Длинные тягучие звуки, только гласные. Согласных практически нет, иногда проскальзывают, но чаще не выговариваются. Тем больным, у которых был поражен центр речи, выдавалась бумажка с упражнениями – своеобразный тренажер речи, по которому им надо было тренироваться. Алексей у окна был одним из немногих, кто честно и активно занимался по бумажке. К слову сказать, через десять дней Женькиного пребывания в госпитале она понимала уже большую часть слов, которые он произносил.

Рядом с ним, в центре, лежал Андрей. Пациент, имеющий худшие последствия инсульта. После инсульта и инфаркта есть один счастливый час, в течение которого оказанная помощь сводит к минимуму осложнения произошедшего. Женькиному мужу, несмотря на то, что это с ним случилось в деревне, помощь была оказана своевременно. А Андрею, хоть и жил он в самом городе N, и скорую вызвали моментально после приступа, не повезло. Врач, приехавший на скорой, не смог диагностировать инсульт, поставил другой диагноз, вколол не те уколы и уехал, потеряв тот самый счастливый час. На следующий день, когда Андрею не стало лучше, его жена еще раз вызвала скорую, которая уже абсолютно точно поставила правильный диагноз. Но было поздно. Поражение мозга было необратимым.

Он был похож на избалованного ребенка. Взрослый мужчина (старше шестидесяти лет) лежал на постели в одном памперсе. Целый день у него уходил на то, чтобы расправить одеяло ногами, потом его скомкать, при этом хихикая в кулак. Речь у него не была поражена, он иногда что-то пытался говорить, иногда даже выныривал из своего безумия. Особенно это было видно тогда, когда приходила его жена и пыталась его накормить или посадить, чтобы укреплялись мышцы спины. Он вспоминал, что он мужчина и главный в доме, поэтому мог позволить себе прикрикнуть на нее или бросить тарелку с супом на пол, мотивируя это тем, что он слишком горячий или холодный. Но даже эти вспышки ярости казались Женьке проявлением здоровья после полубезумного бормотания, неудачных (а еще хуже удачных) попыток снять памперс и выкинуть его и настойчивого желания вытащить капельницу. Он был единственным, кого привязывали к кровати, когда ставили капельницы.