Виктор Ростокин - Собрание сочинений. Том 2. Царствие земное

– Это я засранец? Ответите за оскорбление! Пожалуюсь… В какой церкви работаете?

– Я вам ничего обидного не сказал. Вижу, что вы всю дорогу как на иголках. А служу я в N-ском храме. Сподобится бывать в наших краях, милости прошу. Вместе помолимся.

– Нет-нет… Я верный ленинец. Слыхал, в вашем городе памятник козе поставили. Козу бы я глянул! Любопытно! А насчет моего недовольства…

Старичок подергал локтем, невразумительно буркнул:

– У каждого своя позиция. Ты эвон с крестом. Девушка с кулаками. А этот, – старичок подбородком указал на меня, – с авторучкой.

– Дедушка, а у вас было так: встретишься с иным и как-то станет сразу на душе паршиво от одного его вида.

Старичок подозрительно покосился на девочку:

– Для меня все люда одинаковые.

– Одинаково плохие?

Поезд уже набрал скорость. Перестук колес все учащался, становился приглушеннее и привычнее. С другой стороны коридора из соседнего купе доносилось явно из мужской подвыпившей компании:

– …Супруга, опьянев от ласки в постели, шепчет мужу: «Ты мой любовник…» Ну тот, должным образом не вникнув в суть ее слов, ревниво всполошился, выпрыгнул из кровати и давай орать: «А-а, попалась, потаскуха! Кто он? Отвечай! Набью харю!»

– Анекдот, что ли?

– Лично сам испытал.

– Побил бабу?

– А как же!

– Ну и дурак!

Третий голос:

– Мужики, летел я на самолете. Вся страна в лесопосадках. Зачем их стоко много?

– Для повышения деторождаемости!

В наше купе вошла женщина в ветхой одежде, за руку она держала рослого парня, тоже одетого скудно. Был он болен, как сейчас принято говорить, болезнью Дауна. Бессмысленными навыкате глазами глядел на нас и улыбался.

– Родимые, помогите несчастным…

Человек в рясе подал ей полусотку. Ласково сказал:

– Присядьте.

Они присели. Юноша рассмеялся и, комкая слова, промолвил:

– Она моя жена.

Женщина положила в карман деньги, обратилась к батюшке:

– Мучаюсь, батюшка, а не живу.

– Муки твои, сестра, Господу нашему понятны. Тебе зачтется. Твой мирской подвиг.

– Нет, родимый, не зачтется.

– Да отчего же? Крест тяжкий несешь.

– Смлада к водочке я пристрастилась. Вот и уродился несчастный.

– Сходи в храм, исповедуйся.

– Мой порок страшен.

– Она моя жена… – снова рассмеялся больной юноша.

– Слышите, че гутарит? Нет, не абы чего плетет. Ить я сплю с нем как с мужчиной. Жалко его… Бог разума лишил, а ведь все остальное как у всех у нас. А кому он нужен? Никакая женщина не согласится… И-и, да че толковать! Как-нибудь уж…

Она хотела встать, но батюшка сделал рукой жест… как бы умыл ее…

– Погоди. Тебе где сходить?

– У нас нет пристанища, двора. Блукаем.

– Поедете со мной. Найдется тебе дело. И он сгодится. Церковь ни от кого не отворачивается. Для нее все равны, желанны. А парнишку уложи спать. Мы ему поможем залезть.

Юноша весело усмехнулся и пружинисто, как гимнаст, взлетел на вторую полку.

– И, ты, сестра, коль притомилась, ложись на другую полку.

Вскоре мать и сын погрузились в сон.

Старичок испуганно озирался, нервно сучил локтем. Силился что-то сказать. Но мысли в слова никак не оформлялись, не превращались в речевое понятное звучание.

Человек в рясе по-прежнему был неизменно покоен, раздумчив, глаза его излучали благодушие.

– Есть такое понятие: не откровенничай о своей беде – не всяк тебе сердечно посочувствует. Да и те, кто посочувствуют, через час запамятуют взволнованные излияния твоей души. Наверно, каждый из вас замечал: беседуешь с красивым человеком и себя тоже чувствуешь красивым, а с неприглядным беседуешь, соответственные возникают ощущения.

Он окинул всех сидящих взглядом:

– Кроме девушки, остальные в летах. Но прежде чем перейти к главной мысли… Дорога… странная это штука. Помолчать бы. Да какая-то сила понуждает говорить. И говорить поумнее. Видимо, в путешествиях извечно рождались философы, поэты, проповедники, ясновидцы. Протяжное монотонное движение, мелькание лиц… монологи… Все располагает. Ну так о старости… Многие люди ее боятся. А напрасно. Она, выражаясь просто, выгодна. К примеру, прихворнул. Что ж, такой возраст! Что-то не получается… Тому и быть! Не все вершины твои…

– И с супругой в постели не лады…

– И это тоже, – покивал он на мою фразу.

Старичок зашелестел пакетами.

– Надо приготовиться к прыжку.

– Премного вам спасибо за приятное общение.

– И вам…

– Все хочу спросить: медали у вас…

– Не на рынке купил. За трудовые заслуги. От зари до зари… без продыха… Страна призывала, приказывала…

На станции старичок вышел из вагона. На перроне его встретила пожилая женщина, обняла, поцеловала. Потом деда обнял высокий молодой мужчина – сын или зять. Втроем они пошли к легковушке. Сейчас сядут в машину и поедут по раскисшей от предзимнего ненастья грунтовке в село, такое же захолустное, обнищавшее, как и те, которые незримо промелькнули на обочине.

Потом сойдет Васька. Заспанный. Помятый. Угрюмый с похмелья. Вряд ли кто будет его встречать. И вряд ли найдется его собака по кличке Гришка (была ли она вообще?). А стальную бочку, скорее всего, кондукторша выбросит (или уже выбросила!)

где-то в нелюдимых полях, в которых по балкам и косогорам да забурьяневшим задворкам подобного добра валяется видимо-невидимо – покалеченные комбайны, культиваторы, дробилки-плющилки, фляги. Как досадное напоминание о безвозвратно ушедшем в прошлое безрассудном, расточительном времени. Потом сойдет девочка: хрупкий, мужественный боец новой, неведомой, пугающе-сумбурной жизни. Человек в рясе на прощанье скажет ей благолепные слова, осенит крестным знамением. И девочка, как предыдущие двое, останется там, в промозглых просторах. Кто ее встретит? Кто обнимет и порадуется ее успеху? И проводит в теплое жилье и покормит? И пропоет молитву на ночь? Молитву надежды и спасения? Ничего никому неведомо… что случится, подеется с каждым из нас через мгновение, через день, через год. Потому что мы, люди расхристанной страны, будто ушибленные… не помним друг о друге… и себя не помним… больны одной болезнью – равнодушием.

А темная степь такая же отчужденная, глухая, горемычная. Кулижки первого снега растаяли – словно некто одухотворенный явился ненадолго и исчез, не попрощавшись, добавив душевной подавленности, отрешенности.

…Мы остались в купе вдвоем с батюшкой, если не считать спящих приблудившихся мать и сына. Дабы не пребывать в долгом молчании (к тому же хотелось услышать «главную мысль» попутчика), я поведал такой случай.

В Чечне погиб молодой солдат. Урну с его прахом передали родителям. Мать не пожелала ее захоронить, сказала мужу: «Пусть стоит на тумбочке. Помру… тогда вместе, в одной могиле…»