Виктор Ростокин - Собрание сочинений. Том 2. Царствие земное

– Старик? – плеснула она черным огнем сатанинских глаз на Федора.

Он растерялся:

– У меня денег нет.

– Не бреши. У тебя пятнадцать рублей тридцать семь копеек. Пересчитай.

Он выгреб мелочевку:

– Верно. Столько.

– Мне твои деньги не нужны, отдай их своей пузатой скряге. Сказать, что тебя сегодня ждет?

– Ну скажи.

– Тебе на голову упадет…

Но в гомоне он не расслышал последние слова, безобидчиво покачай головой:

– Шельма! Брехло!

– Че принюхиваешься, старый козел? Тоже «травки» захотел?

Сутулые, синюшные акселераты басовито-хрипато заржали – по их тесному кругу из рук в руки передавалась усыпляюще пахнущая коноплей дымящаяся самокрутка.

Знакомый Володька продавал дрожжи. Вечно «под мухой», лицо красное, улыбающееся. Передних зубов нет, и при разговоре в дырке язык мелькал, как из норки головка вьюнка. Торчащие из ноздрей волоски обметаны инейком.

– А, Кузьмич! Удрал от старухи? Че, заездила проклятая, не дает пожилому человеку позоревать на перинке? – Он без всякого «плавного» перехода перескочил: – Кузьмич, купи дрожжи. Бражку затеешь.

– Я непьющий.

– Ага, непьющий, некурящий… Зато до девок охочий! Поглядываешь на них… Сболтну твоей бабке, она тебя враз охладит!

– Зубоскал ты, Володька!

– Я купец первой гильдии!

Да, Федор глядел на них, на молоденьких, и на тех, кто постарше. Но совсем с иным понятием, умыслом. Ему было жаль их. Во что они превратились, кружась в рыночном суматошном колесе, сгибая на проклятущих дорогах и в промозглых палатках! Чтоб не замерзнуть в долгие часы зимней непогоды, они столько на себя напяливали одежды, что внешне походили на что угодно – на медведя, на пингвина, на обезьяну, – но только не на людей и тем более не на женщин. Где былая веселость, лучезарность, сказочное очарование, грация, все то, что заставляет взволнованно биться мужские сердца? «Сокрушенные ангелы!» – мелькнуло в голове Федора. Он увидел, как к ним приближалась Тамара. Нечто бесформенное, неуклюжее, неприглядное. В очах – опостылевшее беспокойство о «хлебе насущном». Лицо – подобие тени…

Она купила у Володьки брусок дрожжей.

– Мужу пирожков с малиной напеку. А то седня за товаром поеду…

– Напеки… напеки… – ухмыльнулся Володька. Когда Тамара ушла к своей палатке, он пробалабонил: – Гы-гы… Пирожки с малиной мужу…

– Перестань паясничать!

– Кузьмич, аль не слыхал? Все знают…

Печальная история. Как-то из-за гололеда автобус с «челноками» вынужден был вернуться. Тамара пришла домой. И когда запасным ключом открыла дверь, вошла в комнату, то опешила: на столе хаос – последствия ночной пирушки; на диване муж лежал в обнимку с женщиной в невменяемом состоянии. Она ушла в соседнюю комнату, где в кроватке валетом спали годовалые двойняшки. Присела рядом. И долго плакала. Но слезы облегчения не принесли.

«Бедняжка…» – подумалось Федору о Тамаре.

– А слышал, Кузьмич, Бирюка посадили. Он сахаром торговал. Не иначе мáфье не в том месте дорогу перешел!

Федору надоел полупьяный Володька. Он побрел к жене, глядя себе под ноги, будто чего-то стыдился и был в чем-то виноват. Но вот перед кем? В эту минуту ветер донес колокольный звон, который то терял громкость, то был явственно- отчетлив. Но никто, ни одна базарная душа не вняла ему, не расслышала. Лишь побирушка Сима, опустив торбу на землю, перекрестилась на восток. И Федор, непонятно отчего повлажнев глазами, снял шапку. Вверху карагодились злые от холода вороны. И ему на бледно-голубой череп мокро и звучно шлепнулся птичий помет. Он смущенно улыбнулся, вспомнив предсказание цыганки Азы, которое ему тогда не удалось дослушать до конца. «Ей бы в цирке…»

Ирина была угрюма: выручка скудная.

А колокол все надрывался, тужился… чтоб напомнить людям о празднике Прощеного дня.

Каждый день эта девочка на чужих клумбах и грядках рвала цветы. Заметив ее, хозяева ругались, гнались за ней. А поймав, трепали за волосы, били. Но она через какое-то время снова залезала в палисады, заходила в общие дворы. Никто не мог толком объяснить странное поведение девочки. Мне захотелось докопаться до истины. Спросить ее прямо? Вряд ли чего добьешься… И тогда я решился на «мальчишеский поступок»: подглядеть, выследить…

Осторожно я шел за нею. Вот уже окраина селения. Мост. За мостом роща. Заросли. Затаившись за стволом липы, я наблюдал поразившую меня картину. Полянка вся была завалена увядшими… букетами. Девочка положила охапку свежих цветов, опустилась на колени. На ее щеках заблестели слезы. Вскоре она выпрямилась, огляделась. И направилась той же стежкой, по которой пришла сюда. В одном месте остановилась, задумчиво вглядевшись в стежку – в траве заметила посторонние следы (мои следы!).

…Вечером девочка пришла ко мне домой.

«Сейчас скажет, зачем за ней следил? Начнет стыдить: такой большой дядя, да еще стихи пишет! Ну и в том же духе!» – смущенно подумал я, совершенно не предполагая заранее, что ей ответить в свое оправдание. В эту минуту я откровенно пожалел: чего ради сунулся? Ну несмышленая еще, ветер в голове. И не цветы… так еще что-нибудь вытворяла бы. К примеру, палкой разбивала в окнах стекла или анонимными телефонными звонками в полночь тормошила спящих односельчан-пенсионеров. В таком переломном возрасте разве мы, ныне взрослые, лучше были? Разоряли птичьи гнезда, лазили по чужим садам, подглядывали, как голые женщины в Бузулуке купались. Разве от здравого смысла исходили наши поступки и действия?

– Дядя, мне можно сесть?

Я указал ей на кресло.

– Нет. Лучше на табуретку.

– Кофе будешь?

– Я кофе не люблю.

– Чай?

– От чая голова кружится.

– А калиновое варенье?

– Калиновое? Никогда не пробовала.

Она взяла ложку. И, глядя на нее, как в маленькое зеркальце, сказала:

– Это здорово, когда под твоим окном цветет куст калины! Ночью белые бутоны светятся…

Вдруг она часто заморгала ресницами, ее некрасивое лицо плаксиво сморщилось. Она захныкала:

– Никто меня не понимает, не жалеет! Только и знают, что орать и лупить! И ты с ними заодно! А я думала…

– Как ты догадалась, что я тебя выследил?

– Никак. Не твое дело.

– Успокойся.

– Я умереть хочу, мне надоело жить. Скучно. Муторно. Противно в школу ходить. Противно людей видеть.

– И меня? Я ведь тоже… Вон поперся за тобой, как последний сыщик-подлец.

– Это меня особо не волнует. Ты же все равно не разгадал мою тайну.

– Да, поляна… ворох умирающих цветов… Что же это значит?

– А ты не проболтаешься?

Девочка, прищурившись, внимательно посмотрела мне в глаза:

– Поклянись!

– Клянусь…

– Скажи: «Клянусь честью поэта!»