Давид Сеглевич - Смена веков. Издание второе, переработанное и дополненное

Кук чуть не сплюнул с досады, аж покраснел весь. А тут как раз жрец вышел с большим кокосовым орехом, говорит что-то. Нам-то и не до него совсем, а он все вещает… Оглянулись мы – а толпа-то вокруг уж совсем другая. Всё переменилось. Кругом – тата-тоа, воины со щитами. Туземцы, бывало, как придут на корабль, всё расспрашивали, кто из нас тата-тоа. Кук им, помню, говорил: «Я тата тоа». – «А покажи следы от ран». Капитан показал им большой шрам на руке – поверили. А у лейтенанта нашего шрамов не было. «Нет, – говорят, – ты не тата-тоа».

Так вот. Сгрудились вокруг нас воины. Копья кругом, дубинки, кинжалы. Да и толпа жителей не расходится. Проталкиваемся. Кук все держит вождя за руку, а жрец так всё и бормочет. Тут какая-то женщина кидается к вождю. «Не ходи, мол, на корабль! Убьют тебя!» Толпа опять заволновалась. «Сэр, – говорит лейтенант, – вон у того малого – кинжал под плащом. Надо бы его пристрелить». – «Не смейте, лейтенант!» Туземец все-таки на нас бросился, а ребята его – прикладами. Отступил. И тут камни в нас полетели. Кук первым-таки не выдержал. Горяч был. Выпалил из своего пистоля. Без толку. Щиты у них – из пальмы, плотные, только из мушкета и пробьешь. Капитан отпустил вождя и командует: «к шлюпкам!» А тут и копья полетели. Новые выстрелы грянули. Слышим: со шлюпок, что ждут нас у берега, тоже палят. Капитан махнул им и кричит: «Прекратить огонь!» Эх, зря он это сделал! Не поняли в шлюпке да и отплыли ярдов на сорок от берега. Вы думаете, все матросы Его Величества – пловцы заядлые? Да ведь многие из нас, даром что столько морей прошли, плавали, как наковальня. Да еще и камни вокруг градом… Я приотстал малость и видел, как ребята в воду кинулись. Туземцы – с дубинками да кинжалами – на них… Меня самого за руки хватают, не дают к воде подойти. Вижу, как впереди капитан спокойно эдак входит в воду. Затылок ладонью от камней прикрывает. Тут один туземец подбегает сзади, незаметно так, – и дубинкой его по голове… Оно и обошлось бы. Кук только пошатнулся да мушкет выронил, а сам дальше в воду идет. Крепок был капитан. И тут вижу: тот самый, с большим кинжалом под плащом. Я заорал, да не слышит меня капитан: толпа шумит. Бросился он на Кука. Увидел я даже, как кинжал сверкнул на солнце. А может и померещилось мне это сверкание. Сзади ударил островитянин – капитан свалился в воду. Тут уж на него целая толпа набросилась, а у меня от ярости аж в глазах потемнело. Откуда-то силы взялись. Сбросил с себя нескольких, в стороны раскидал, кинулся к своему капитану. Рвусь вперед, к воде, сам рычу от злобы. Хватают меня, да не удержать им… Не успел, однако. В воду вошел – увидел только, как волокут на скалы тело Кука. Тут еще народу набежало, оттесняют меня… Кинулся в волны, поплыл. Уж и не помню, как до шлюпки добрался. Только смутно припоминаю, как уходили мы от берега к кораблю. Перед глазами все плывет. Может, от слез моих бессильных…

Весь остаток того дня – как в тумане. Меня ведь тоже хорошо дубиной огрели, пока от островитян отбивался. Обидно, что даже тела товарищей наших подобрать не смогли, на поругание оставили. Порох, мол, отсырел… Да что уж там говорить, измельчал к тому времени народ. Капитан Клерк послал потом катер к скалам. Матросы с него пальнули пару раз, пристрелили двоих-троих туземцев, да так ни с чем и вернулись. А к храму туземному бот отправили. Там и народу местного почти не было. Свернули матросы наше хозяйство: палатку, мачту починенную, инвентарь весь – и на корабль.

Ночью на скалах костры горели. Слышали мы, как барабаны гремят, как женщины причитают. Весь день на берегу народ шумел. В подзорную трубу видели на одном туземце треуголку капитана нашего, на другом – камзол. Сильно это нас разозлило. Ишь, дескать, дикари неотесанные. А ближе к вечеру и наши офицеры в одежду покойного капитана обрядились. Заперлись после обеда у него в каюте и принялись делить вещи. Выходят – смотреть противно. Кто подзорную трубу моего капитана тащит, кто секстан, кто рубашки. Сам бы взял чего на память о капитане своем, да кто ж нам даст? Офицеры всё расхватали.

Гавайи. Залив Кеалакекуа, где погиб капитан Кук

Обелиск на месте гибели Джеймса Кука

Вечером заявился к нам жрец Кооаха, с ним еще двое. У одного – мешок из пальмовой ткани. И такой дух от этого мешка! Даже на палубе, на вольном воздухе, – хоть нос затыкай. Выходит капитан Клерк. Он к тому времени с «Дискавери» к нам перебрался и каюту Кука занял. Развязывает жрец мешок, показывает, что там внутри. Возьмите, дескать. Ваше. Мы сперва и разобрать не могли, что там такое, а как разобрались – ох!.. Желудки-то у нас луженые, любую качку выдерживают, а тут едва не стошнило. Плоть окровавленная. Нога человеческая от ступни до самого бедра, только без костей, мясо одно. Еще кусок плоти… А жрец торжественно так: «Куки, Куки». Капитан покраснел весь, глаза из орбит вылезли. А как обрел дар речи, только и выдавил: «Вон! Чтобы духу…»

Интересуетесь, не съели ли капитана и несчастных товарищей моих? Сие мне неведомо. Врать да выдумывать не стану, не приучен. Островитяне клялись всеми своими богами, что человеческого мяса не касались. Только кости-де поделили, согласно обычаю. Да кто ж их знает?

Жестокость, – говорите, – дикость да варварство? А знаете, вот теперь, столько проживши да познавши, спрошу: а сами-то мы намного ли лучше? Поглядите на нас да на предков наших. Столького достигли: и науки, и ремесла, и искусство! А ведь все это – слезами да кровью. И столько той крови пролито – тем дикарям и в страшном сне не привидится. И чем дальше, тем больше! Так-то вот…

* * *

Меня зовут Елизабет Постума Симко. Имя мое дано мне не родителями, ибо увидеть меня им не довелось. «Постума» означает «посмертная». Отец мой, полковник Томас Гвиллим, скончался за полгода до моего рождения, мать, Елизабет Гвиллим, – через несколько часов после моего появления на свет. Я никогда не спрашивала, зачем Создателю угодно было лишить меня родителей на самом пороге жизни. Такие вопросы и задавать-то грешно. Ему виднее…

Мой отец, будучи в чине майора, служил под началом генерала Вулфа и участвовал во взятии Квебека. Мог ли он помыслить о том, что тридцать лет спустя судьба его дочери окажется накрепко связанной с завоеванной им заокеанской колонией?

Я воспитывалась в семье моей тетушки и ее мужа, прославленного адмирала Грейвса. Детство мое прошло в графстве Девон, в имении адмирала, и было весьма безоблачным. Правда, я довольно страдала из-за своего неказистого роста, ибо всегда была самой маленькой из всех своих подруг. Тем не менее, при столь незначительном росте я была ловкой, выносливой и любила длинные прогулки среди прекрасных лесов Девона. Вначале пешком, затем на невысокой лошадке, на которую я обычно с трудом вскарабкивалась. Я не бродила бездумно, я всматривалась. Мне всегда было немного жаль, что не существует такого магического прибора, что позволил бы запечатлеть и сохранить на бумаге контуры этих холмов, лесные тропинки, разнообразие древесных листьев и пышных трав. Так я стала рисовать и всегда брала на прогулки этюдник и карандаши. Дома я перерисовывала свои этюды акварельными красками. Наиболее из них удавшиеся тетушка даже вставляла в ореховые рамки и развешивала по стенам моей комнаты.