Мари Джи - Теория Большого взрыва

Он смотрел на меня исподлобья украдкой и с восхищением, которое он не мог скрыть. Он не мог скрыть ни одной эмоции, он просто за ними не успевал. Они были сильнее. Асти умел греть взглядом. Я любила этот взгляд. Когда я рассказывала ему о чём-то, что меня сердило, в его глазах было столько беспокойства, что мне хотелось его успокоить, он беспокоился больше меня. Когда я звонила сообщить что-то хорошее, его «Мазалтов!» звучало так радостно, что мне хотелось открыть шампанское. Он был также космополитичен как и я. В нем уживалось несколько человек, несколько религий и противоположные желания. Я любила его изучать, потому что изучать его можно было бесконечно. Одних меняющих мимику лица выражений было достаточно. Ему так хотелось любви, что он шутил с каждым встречным, чтобы завоевать его расположение. Он так хотел любви, что боялся зависеть от одной. Потому что когда ты зависишь от одной, ты можешь все потерять. Он хотел, чтобы его любили все. Это не детское желание. Дети уверены, что их любят все. Это было желание человека, у которого в детстве такой уверенности не было.

Парень в билетной кассе музея Капитолия решил устроить мне персональную экскурсию. Он позвал кого-то его заменить и пошел за мной. Говорил он без умолку, жестикулируя, как это делают южные люди. Он рассказывал про Марка Аврелия, Тициана, Тинторетто, Караваджо, Рубенса, Веронезе. Он завладел моим фотоаппаратом и энергично фотографировал меня у экспонатов. Я ошеломленно смотрела на Капитолийскую волчицу, пока он рассказывал, что ей около 30 веков. Рим валил с ног своей вечностью. Viva la Roma. С крыши Капитолия открывается потрясающий вид. В какой-то момент, гуляя по городу, я наткнулась на место, где был убит Юлий Цезарь, оказалось, что оно находится посреди тротуара. Я стояла там в полной растерянности. Мысли сменяли одна другую. Здесь. Как здесь! Здесь убили человека. Того самого человека. Обведите место лежащего трупа мелом! Я была в шоке. Передо мной посреди улицы лежал и умирал Цезарь. Занесите человека внутрь. Он и так достаточно разочарован! Он настрадался. Рим валит с ног своей вечностью. Своим размахом. Своим жизнелюбием. Время не важно в Риме. Есть города, которые слишком величественны. Слишком красивы. Слишком много видели. В которых мы ничто в сравнении со всем тем, что им пришлось наблюдать. Мы не можем заставить их любить себя. Они любили лучших. Они слишком богаты для одного человека. И они прекрасны всем, что им пришлось пережить. Они полны своими историями, своими мыслями, своей культурой. Истории, которые мы пережили, делают нас теми, кто мы есть. Интересными или нет зависит от того, кем мы после них стали. Люди, которые ничего не пережили, как новый квартал старого города, который никто не хочет смотреть. У него, возможно, ещё все впереди, но ноль информации никого не красит и ничего не говорит. Ноль это ноль, на него даже не делят. Когда мы долго с кем-то не общаемся из прежних друзей, а он живет в обществе в котором мы бы общаться не стали, то при встрече, он нас пугает. Он может пугать нас какими-то мелочами, которые мы не приемлем, фамильярным обращением, другой культурой общения, внешним видом, другими ценностями. Мы теряемся, мы никогда не знали его таким, мы можем понимать, почему он таким стал, но мы не знали его таким. Сказать ему об этом сложно. Люди убивают за меньшее чем за то, что им сказали правду. Люди могут терпеть то, что их не любят, если им никто этого не говорит. Города тоже меняются, особенно, если оставить их надолго. При этом, мне кажется, городу невозможно лгать. Он чувствует, как ты к нему относишься. Рим не меняется. И ему все равно, как ты к нему относишься, потому что он не может не восхищать. Он самодостаточен и не кокетлив. Ему не нужна лесть. Он не улыбается, ему не нужно. Он не ищет любви. Он слишком ею избалован. Он самодержавный Цезарь.

Больше всего сил всегда уходит на поддержание статус-кво. Просто, чтобы убрать мусор, вымыть то, что испачкалось, пришить на место пуговицу, запломбировать зуб, оставаться в форме. Военные постоянно обновляют свой арсенал, только чтобы сохранить свои позиции. Потому что как только ты перестанешь это делать, ты оказываешься позади, и расстановка сил меняется. Это изматывающий процесс. Людям кажется, что они производят что-то, чтобы идти вперёд, на самом деле, они просто сражаются за то, чтобы оставаться на месте. Идея Кэррола из Алисы вполне реальна. Для того чтобы продвинуться вперед в отношениях, не теряя позиций, нужно совершать нечто героическое. Я не говорю о браке и рождении детей, которые, в конечном итоге, приравниваются к постоянным обязанностям по выгребанию песка из своей ямы. Я говорю о развитии. Если нам удается поддержать статус-кво своих отношений, мы уже счастливчики, если нам удается их развить – мы ассы. Все меняется, отношения деградируют, песок прибывает, и в какой-то момент мы понимаем, что нам не выбраться и мы перестаем сопротивляться. Легкие наполняются песком, и мы задыхаемся. Можно идти по пути минимального сопротивления, оставляя песок позади. Уходить надо не оглядываясь и не останавливаясь. Многие так и делают. Они идут, едут, плывут не привязываясь, не разбивая сад, как цыганский табор. Они пьют, поют, крадут, выпрашивают, имеют все, что попалось по дороге и никогда не оглядываются из страха, что их поглотит то количество песка, которое они оставили позади. Они слышат завывание песчаной бури у себя за спиной. Они падают в бездну в надежде найти там вечность. Вечность, в которой не нужно торопиться. Вечность, в которой можно сидеть положив руку на голову своего мраморного дога и не думать о том, что завтра на нас будет слой копоти, который надо смыть. Положение Понтия Пилата вовсе не так уж плохо. По сути, чем то прекрасно.

Правда заключается в том, что бабочка – это летающий таракан. У него, возможно, красивые крылья, но от этого он, лично для меня, не становится чем то другим. Я зашла как то на кухню, где огромная черная бабочка вытянув свой хобот присосалась к луже колы пролитой рядом с бутылкой. Это было одно из самых страшных зрелищ, которое мне пришлось наблюдать. Никакие крылья ее не спасали. Человек – сплошное чувство одиночества в плену у своих страхов. С рождения до смерти. И каждый глушит страх чем может. Кто алкоголем, кто наркотиками, кто работой, кто деньгами, кто сексом, кто адреналином гонок и парашютного спорта. При этом то, чего мы боимся не существует. Мы это выдумали. Это еще не случилось. Мы боимся заранее. Чтобы избавиться от страха мы пытаемся кричать на медведя, который подошел к нам слишком близко. Мы не задумываются о том, как страшно медведю. Да, эта та самая идея про Минотавра, которая пришла в гениальный ум Борхеса, который умел смотреть на вещи не так как мы. Минотавру было одиноко, он искал людей. Человеку влюбленному в другого человека – страшно. Он безоружен. Он бос и наг. Ему повезет, если его хотя бы не будут бить. Суть любой человеческой трагедии в том, что людям кажется, что если у них есть корабль и команда, то они скоро доплывут до Итаки. А в результате оказывается, что их выбрасывает на остров Циклопа. Никто не может предугадать развития ситуации. Политология и статистика – абстрактны. Расскажите о расчетах Одиссею, на руках у которого лежит окровавленный труп его друга. Между быть или не быть всегда есть третий выбор. Между выиграть и проиграть – есть ничья. Мы не можем знать, доплывем мы до своей Пенелопы или нет, в том числе, если знаем дорогу. Мы можем пытаться. Даже тогда, когда на эту попытку уходит пятнадцать лет – главное, чтобы это имело смысл для нас. Потому что можно доплыть, а покрывало давно соткано, и дети не хотят тебя знать. Мы приплыли в некуда. Одиссей, на самом деле, счастливейший из людей. Его ждали. Ждали не потому, что были уверены и их не терзал страх. А потому что мы ждем человека, мысль о котором заставляет нас улыбаться. Это редко бывает и требует мужества.