Мари Джи - Теория Большого взрыва

Людям так нужна любовь, что они спешат назвать любовью любую свою фантазию. Если мужчина не в состоянии любить женщину, потому что у него не хватает сил ее понять, он может влюбиться в нечто более понятное – мужчину. Многие выбирают более легкий выход чувствам – собака, труп, резиновая женщина, футбол. Женщины вовсе не исключение, женщины влюбляются в любовь. Я сидела за столиком в кафе. Эмоции вчерашнего матча все еще шумели в голове. Буэнос-Айрес приходил в себя после финала главного кубка Америк. Я ждала аргентинского друга, Жака, мы договорились сходить в кино. В кафе почти никого не было. Отсюда на Реколетте самый красивый вид. Две высоченные пальмы на фоне заката создавали впечатление мира, в котором никогда не было войн. Мира, в котором волны шурша омывают песок, и люди питаются только кокосами. Можно было стать вегетарианцем, глядя на такой закат. Но за соседним столом сидел мужчина с бокалом красного и неотрывно смотрел на меня. Вегетарианец во мне умер не родившись. Мне захотелось непрожареного стейка. Вино в его бокале отливало золотыми всполохами и отражалось в глазах бликами искр. Он был похож на испанского конкистадора, который спрятал в ножны свою саблю, любуясь на отнятый у индейцев огромный рубин. Высокий брюнет, с продолговатыми нервными чертами и носом с горбинкой. Тонкие красивые пальцы на ножке прозрачного бокала. Темные глубокие глаза. Он был похож на ту силу против которой невозможно бороться. Он был похож на дьявола. Я почти ненавидела Жака, когда он появился. Когда очень хочется, можно влюбиться в историю, которую мы придумали сами.

В Ереване существует явление – лето на Каскаде. Я провожу на Каскаде не первое лето. Здесь четкое разделение на две стороны: на теневую и солнечную, и еще две: перед ступеньками и за памятником Таманяну. Перед ступеньками обычно проводят концерты, и здесь прохладнее чем за Памятником потому что играет сквозняк и столики стоят просторнее чем в секторе за Памятником. Перед ступеньками расположился французский Шарль. Я сижу здесь несколько лет безвылазно, он на теневой стороне, и мне всегда здесь оставляют вечером стол. Меня любят за то, что я не капризничаю и соглашаюсь на любой, и при первой возможности отдают лучший. На Каскаде менеджеры ресторанов знают меня как клиента Шарля, и с этим ничего нельзя сделать потому что когда меня все устраивает, соблазнить меня почти невозможно. Мода, популярность, понты не важны, когда мы нашли свое. Я прихожу сюда почти каждый день сезона. Часто со своими книгами и провожу в Шарле лето. Как гость постоянного места наблюдаю жизнь остальных гостей. А они наблюдают мою. У нас было первое свидание, и Астор пригласил меня в Шарль, где и увидел впервые. Если очень постараться в Шарле можно родиться и умереть. Когда мы пришли, на всех столах, как всегда, стояли вазы с цветами. Розы.

– Как красиво, – улыбнулась я.

– Я не знал за каким столиком ты захочешь сидеть и попросил, чтобы они поставили розы на все, – пошутил он.

Я рассмеялась. Асти хорошо шутил. Он шутил без усилий, не стараясь, это было частью его характера, он шутил как дышал. Это был его дар. Хорошее чувство юмора это талант. Хотя чувство юмора ничего не гарантирует в отношениях, но его отсутствие гарантирует еще меньше. И важно даже не то, чтобы у человека оно было, важно, чтобы у него было наше. Я общалась с мужчинами, которые могли часами рассказывать мне анекдоты, и меня это не улыбало. Противоположности не притягиваются, им не о чем шутить. Чьи-то неоправданные ожидания вся наша жизнь.

Было тепло. Солнце заливало закрытый балкон. Оно играло на его руках. У него были очень красивые руки. Люди часто говорили, что они у него золотые, и в солнечном свете это было очевидно. Я любила его. Всех остальных просто терпела. Я любила его не потому что он был идеальный. Он всегда шутил, даже когда, казалось, нет места шуткам. Понятными мне шутками. Он шутил даже когда его только привезли из реанимации на каталке после операции. Он считал, меня правой. Всегда. И ничего от меня не ожидал, просто любил. Я была самой красивой, самой умной, и мне можно было все. Он так считал. Никого он не любил так как меня, я это знала. И меня никто так не любил как он. Он сердился на меня один единственный раз в жизни. Без слов. Просто я чувствовала, что он очень сердился, когда я в крови и стекле сидела на столе, а он пинцетом выковыривал из меня осколки. Пройтись по крыше парника показалось мне хорошей идеей. Когда ты стоишь на стекле над садом все лучше видно. Я не могла знать, что стекло меня не выдержит. Он молча выковыривал из меня осколки, не кричал и не ругал.

– Если бы человек был смертельно болен и попросил бы его убить, врач имеет право ему помочь?

– Врач должен бороться за жизнь. Помогать умирать это не его дело. Этим должен заниматься кто-то другой.

– Кто?

– Не знаю. Я давно хочу уйти. Я устал.

– Почему?

– Потому что меня больше ничего не удивляет. Я бы хотел напиться и уснуть. Когда-то цыганка нагадала мне, что я умру трижды. Я подорвался на гранате и почти умер. В меня стреляли, и я почти умер. Теперь я почти жив.

Он не верил в бога. Он считал, что после смерти ничего нет и не боялся. Он всегда удивлял меня своей не присущей его поколению трезвостью и актуальностью. Он был умный, красивый, талантливый и уставший. Он был идеальный для меня. Я взяла его за руку. Мы сидели молча. Мы могли сидеть с ним молча и понимать друг друга без слов. Мне никогда не было с ним скучно, он никогда мне не мешал. Я была его единственной внучкой. Это был наш последний разговор.

Человека невозможно любить, если мы его не понимаем. Не понимаем, не потому, что он говорит на другом языке, а потому что в сердце не отзывается то, что его наполняет. Можно его терпеть потому что он рядом, можно ему соболезновать, можно выслушать, можно помочь, но не любить. Любовь и терпение – разные вещи. Никто не может понять почему мы прощаем кому-то то, что они бы ему не простили. Это происходит потому, что они не знают того, что знаем мы об этом человеке. Они не прошли нашего пути к нему. Они не влезали к нему под кожу и не жили его переживаниями. Влезть человеку под кожу требует максимум усилий. Наша душа переселяется в другое тело, чтобы заглянуть в другую душу. Мы не можем любить человека, если не влезли в него. И даже если влезли, нас может вышвырнуть оттуда резиновым мячом об стенку. Отношения непредсказуемы. Мы не знаем, куда лезем. В душах темно и не черта не видно. Возможно, душа и светится, но это не значит, что она согреет нас. И если чистые души прозрачны, нет гарантий, что мы их поймем. Души обычных людей светятся как кусок расплавленной магмы. Так же булькают, обжигают и исходят паром. В них столько минералов, что пока они не застынут неизвестно, из чего они, ртуть это или сапфир. Иногда души пахнут серой. Так что забравшись человеку под кожу можно отравиться и никогда оттуда не выбраться. Души могут расплавить чужую душу и поглотить ее. Мы разные. Иногда залезть человеку под кожу стоит жизни. Даже оказаться с ним рядом может привести к смерти. Ева никогда не любила Адольфа, Блонди была ему дороже. Гитлера вообще никто не любил кроме Блонди. Им восхищались, его боготворили, его боялись, его ненавидели. Созданный им образ довлел над людьми и им самим. Люди часто любят то, чего в действительности нет. Они влюблены в историю. В историю о Гитлере был влюблен Ингмар Бергман. Он был влюблен в киноматографичность его образа, который потряс шведского режиссера. В то, как немецкий фюрер говорил. В то как он нес себя в темном плаще под дождем. Кто-то видел в нем сверхчеловека без эмоций и слабостей. Хотя в пустой комнате Адольф становился затравленным в детстве, обиженным, мстительным мужчиной с одним яйцом, который считал себя художником. Ева Браун никогда не знала Гитлера. Гитлера знала Блонди.