Евгений Кулькин - Знай обо мне все

Ну а я, в тот раз, еду, а сам все про кожаную куртку думаю и про галифе с леями. Коротко и даже, можно сказать, специально остановился, чтобы подсчитать, сколько я огребу денег. Порядочно получалось. И повеселел – только с одной ездки, считай, куртка плечи жать начнет.

А возле Михайловки нас остановила автоинспекция. Худой, с выпуклым, почему-то белым, кадыком, милиционер спросил «гусей»:

«Сколько они с вас взяли?»

Те в один голос:

«Ничего!»

«Тогда платите!»

И пошли шелестеть те самые червонцы, которым, я считал, самое место в моем кармане.

«Обилеченных» пассажиров, хотя им никто никаких билетов конечно же не давал, отпускали с миром, и они – кто пешком плелся к базару, чтобы не расплачиваться с шоферами, кто пытался поймать какую-либо оказию, почему-то считали, что – со зла – мы не довезем их туда, куда обещали, а кто «прискипался» к милиционеру, чтобы он отправил его, остановив попутку. Ведь деньги-то он за проезд заграбастал.

А я был зол, как сто чертей вместе. Как не пришло мне в голову спросить у Сашки, какой он дорогой объезжает этот дьявольский пост?

И – на разгрузке – я увидел Замараева.

«Привет, Сашок!» – говорю. Ну и все такое ему выложил: была прибыль, да уплыла. Он початок кукурузы, почему-то сырой, грыз.

«А как же ты хотел? – ответил. – Или с ними делись, или – к черту катись!»

Под «ними» он имел конечно же гаишников.

«А затак, – продолжил он свою мысль, – сейчас и чирьяк не вскочит».

«Ну ты мне хоть скажи, – не унимался, – где сворачиваешь?»

«А вон там, – указал он на пивнуху. – Первый столик слева».

И все же я объезд нашел. Сам! И в тот день «гусей» насажал еще больше, чем прошлый раз. И ни один скат не «стравил», и ни капля дождя за всю дорогу не упала, и через песок я прошел, как Бог.

Словом, все было как надо. Я до ошаления пел в кабине, куда решил никого не сажать.

И вот мы – у базара. Шелестят бабки и деды наличностью, покрехтывают. Так уж устроен человек, на расплату всегда он жидок. Летуче вспоминаю, кто так говорил. Да, кажется, тот же Сашка Черный.

Если старики только деньгами шурудят, молодые их давно приготовили. И, вижу, собираются расстаться с ними с легким сердцем.

И вот в тот миг, когда я был готов протянуть руку и начать сбор «выручки», подошел – слышу спиной – к моей машине Иван Палыч. Сначала постоял молча. Наверно тот момент сторожа, когда моя рука, смыканувшись по карману брюк – не дырявый ли – устремилась к первой закорузлой ладони дедка, что приехал – среди лета – в полушубке.

Мне кажется, я все же коснулся тех денег, когда раздался голос Чередняка:

«Уберите свои рубли! Мы за проезд не берем. Не на себе же везли!»

Я готов был грызть покрышки!

«Эт, кубыть, не по-людски», – сказал тот самый дедок в полушубке, чьи деньги чуть было не попали мне в руки – Вы нам – уважение, мы вам – унижение».

«Ну тогда, – уломанно произнес Иван Палыч, – дайте нам что-нибудь поесть, если у кого осталось. На сегодня. А завтра – будут колеса крутиться и мы не умрем».

Мне было обидно не только за то, что уплыли, как я считал, мои кровные и плакала курточка, вместе с галифе с леями, брало зло, что эти торгаши на базаре будут шкуру драть с нашего брата.

И я об этом, конечно, путано и не очень толково сказал Чередняку.

«Но ведь не грабители мы с тобой! – возвысил он голос. – Сейчас не одним нам тяжело».

«Но они ж…» – начал я, пытаясь более спокойно донести свой довод, везут, де, за тридевять земель продавать жратву, чтобы озолотиться, как тот же Сашка Замараев.

«А знаешь, сколько у них дыр? – спросил он. – И сами за войну пообносились, и детишкам одеть нечего. Тот же дедок, что ехал в полушубке, ведь даже рубахи не имеет».

И тут я вспомнил бесконечные причитания жены Ивана Палыча тети Груши, – мол, другие мужья, как мужья, в дом тянут, а этот, если не доглядишь, последнее другим отдаст. И впрямь, простота – хуже воровства.

И еще, не иначе как черт дернул меня сказать ему про куртку и галифе с леями. Посмурнел Иван Палыч. Долго в землю глядел, словно ресницы у него вдруг засвинцовели, потом спрашивает:

«Завидуешь Сашке?»

Хотел я в запале крикнуть, что завидую, да почему-то язык в самый последний момент не повернулся. Да и не завидовал я ему, коли разобраться. Два дома строить не собирался. Но иметь в кармане лишнюю деньгу не считал зазорным делом.

А наживных торговок Иван Палыч сам терпеть не мог. Рассказывают, по весне, когда первый овощ на базар поплыл, едет он по дороге, видит, бабка стоит напротив Отрубов. Сбедигорилась. И не захотел бы взять, да возьмешь.

Посадил он ее в кабину. «Чего это у тебя в корзине так тяжело?» – спрашивает. А та: «Шишки в леске собирала. Самовар разводить. Кто мне, старой, дровишек подбросит». Расчувствовался Иван Палыч, обещал – при случае – сучья из лесу как-нибудь завести.

Ссадил он ее возле вокзала, где, сказала она, жила, а сам на заправку поехал. Возвращается, глядит, та баба редиской торгует. Вот, оказывается, какие шишки были в той неподъёмной корзине. Подошел. Она, конечно, его не признала: виделись-то всего нет ничего. «Почем пучок?» – спрашивает. Она цену такую заломила, что у него рука к затылку сама потянулась. Хотел уйти, но дернуло поторговаться. «Уступи гривенник?» – просит. Она – ни в какую. Потом, когда он ей надоел, говорит: «Отстань, а то милицию вызову! Фулиган!»

Так это расстроило Ивана Палыча, глаза ни на что глядеть не хотят.

Однако едет он снова в Дуброву, на этот раз на ночь глядя. Смотрит, стоит та старушенция. С тою же корзиной. Только пустой. Руку чуть ли не за километр до него подняла.

Останавливается он.

«Возьми меня, мил чилек, до Отрубов. Обезножила вконец. К дочке в больницу ходила. Вот насилу плетусь».

«А платить будешь, бабка?» – нарочно спрашивает Чередняк.

«Окромя слез ничего у меня нету», – и она натурально всхлипнула.

«Ну садись, – говорит он. – Только в кузов лезь. А то в кабине у меня бензином воняет.

Залезла она. Да с таким проворством, которого он от нее не ожидал.

И попер он ее в саму Дуброву.

Стучала она ему в кабину, кричала. А он, как оглох. Знай, на газульку жмет.

На переправе спросил:

«Не охрипла, бабка?»

А она:

«Куда ты меня завез, анчихрист?»

«Это к твоему дому путь такой длинный, – говорит он ей. – Потому что он брехней твоей кручен-перекручен. Пока разберешься, не сразу в Отрубах окажешься».

Поняла бабка, маху дала. Прижухла.

Только ночью, уже груженый, завез он ее в родной хутор, прямо к резным воротам подкатил, в объятья дочери, что сроду в больнице не была, к базу, заваленному разным дровьем, потому что зять лесником работал, ко всему достатку, от которого, сбедигорившись, шла она на дорогу, чтобы – задарма – подкатить к вокзалу и там обирать тех, кто куда-то ехал или шел. Слезла бабка, а Иван Палыч ей гривенник сует. «На, – говорит, – задаток, когда следующий раз на редиску не хватит, то уж уступи».