Евгений Кулькин - Знай обо мне все

А самолет все пер и пер вверх, и мне даже не верилось, что это ведет его девушка, прижухшая в кабине как белка в дупле. Казалось, он летел сам по себе. И, оборвав ор, я вдруг запел:

«Все выше и выше, и выше…»

И вдруг – голос:

«Подожди, сейчас ты у меня не то запоешь!»

Я обалдело замолчал и чуть не прикусил себе язык, не подозревая, что на мне шлемофон, а самолет оборудован обыкновенным переговорным устройством.

Когда же мое изумление прошло, я попытался интеллигентно схамить:

«А между прочим, трижды мастеру, да еще в воздухе, угрожать необученному дундуку не личит».

Расчет мой был прост в своей наивности. Может, мой живой речитатив размягчит ее окаменевшее от бесконечного риска сердце, и она не выполнит свою угрозу.

Но она молчала. И, как теперь мне казалось, натужно гудел мотор, и внизу проплывали подробности местности, которая могла стать моей могилой. И вдруг я увидел – конечно, в миниатюре – настоящее кладбище. Его вымыло из моих глаз бесконечное поле, словно исхлестанное плетьми, промереженное дорогами и стежками. И опять у меня все сжалось внутри, когда я увидел, как две из них пересеклись крестом, и именно в это место, как мне показалось, стал падать самолет.

Говоря откровенно, мне так и осталось непонятным, почему из нас пятерых она выбрала именно меня. Ведь Зоська с ней «базарил», или, как она выразилась, «контактировал». А я смиренно молчал, как вобла. Даже не подхихикивал, как Бугор. Может, просто глупее других улыбался.

Но теперь уже поздно выяснять. Сейчас главное, предугадать, что же входит в мудреное понятие «облетывать», и по-достойнее встретить все, что свалится на мою голову. Если, конечно, в результате этого «облета» она не слетит с моих плеч.

Я до сих пор не знаю, как называются те фигуры высшего пилотажа, которые она выписывала со мной на борту. Может, то были знаменитые «бочки» или, менее мне понятные, «иммельманы».

Только, нацелив сперва самолет в тот самый «крест» из дорог, она потом кинула его куда-то в сторону так, что ноги мои взметнулись в небо, голова полетела к земле и даже язык стал тяжелым.

А я просто сучил ногами, то ища ими опору, то чувствуя, как они наливаются неимоверной тяжестью. И еще. Меня то и дело прижимало то к одному, то к другому краю кабины, и ремни, как не очень искусный жулик, общупывали меня со всех сторон.

«Не слышу голоса!» – всякий раз говорила Олейник, когда мы выходили из очередного «штопора» или чего-то в этом роде.

А я боялся открыть рот. Потому что мне казалось, что зубы в нем расшатались до того, что теперь – горсткой – грудились у губ. И стоит мне выпустить слюну, как они улетят вслед за ветром, который пытается выбить у меня дыхание.

И когда самолет выравнивался и мы какое-то время летели относительно спокойно, я недоумевал, как можно не перепутать землю с небом, надолго повисая вверх ногами.

И опять в глаза все лезло и лезло то это чертово кладбище, то крест из дорог.

Но вот Олейник объявила:

«А сейчас перехожу на «скольжение».

Из каких-то наук, не очень твердо мною усвоенных, кажется, из физики или геометрии, я понял – «скольжение» – это все же движение вниз.

И обрадовался, что первый раз предугадал ее намерение. Действительно, самолет – только почему-то боком – заскользил к земле. При этом двигатель был выключен и в плоскостях, вынимая душу, еще уцелевшую к этому времени, выл и свистел ветер.

Но и это было бы еще ничего. Но плексигласовый козырек, как я потом узнал «фонарь», не защищал от встречного потока воздуха. Потому нечем было дышать. И я готов был выброситься без парашюта.

Наконец, мы опустились. Самолет какое-то время, мурлыкая мотором, пронесся по земле, потом замер возле того же дерева, у которого стоял.

С одной стороны к нам бежали, с другой – степенно шли. И я понял, что торопились те, кому все то, что я испытал, предстоит, может, не в таком объеме, но испытать. А неторопко двигались техники и подполковник военкомата. Вон что-то он размахался руками. Наверно, восхищается, как ловко у Розы Олейник те самые высшепилотажные фигуры получались, которые – на своей не очень надежной, как я понял, – шкуре, пришлось первому из всех нас испытать мне.

Первым, как я и предполагал, был Зоська.

«Ну как?» – спросил он меня.

«Во!» – поднял я большой палец на манер моего инструктора, оценившего мой восторженный рев.

«А чего же ты «фотокарточку» сменил?»

Наверно, я действительно был бледен, потому что девушка в белом халате, невесть откуда появившаяся тут, спросила:

«Вам плохо?»

А Гива сказал:

«Здорово она тебя повертухала. И досе ты сидишь смирный, словно коровой облизанный».

«Поглядим, какой ты будешь!» – хотел я крикнуть, хотя точно знал, Гиве будет намного проще. Толстокожий он какой-то. И терпеливый. До войны, помню, увеличилкой бородавку у себя на руке выжег. Одна ямка осталась.

А вот Комар – легкач. Этот больше языком. И сейчас с Зоськой у него спор. Какую меру определят инструктору, который укладывал парашют, если тот не раскроется в воздухе.

Бугор молча улыбается. Ему ничью сторону брать неохота. Но поджилки и у него не на месте. Значит, тоже волнуется.

А у меня до полета ни одной тревожной мысли не ночевало. Ну, думал я, невидаль – небо. Освоим, как чужую грядку огурцов, на которой зелепупки появились.

А вообще, после того, как меня вызвали в военкомат, мною овладело какое-то безразличие обреченного. Мне, вкусившему воинской дисциплины, было ясно, как Божий день, что приказ – это приговор. И вроде обжалованию подлежит, и где-то кого-то оправдали, но только не у нас. И потому я отключал «душевную томь и головную блажь», как говорил в школе юнг наш пушкинский дядька мичман Храмов.

А вот для моих друзей приказ – это что-то понарочное, невсамделяшнее, серединка на половинке между детской забавой и – несерьезными – взрослыми угрозами. Потому они не только обсуждают каждый приказ, уже этим нарушая незыблемость устава, но и пытаются даже не выполнить. Сколько раз уборкой территории аэродрома занимались кто угодно, но не они, махнувшие «на всю нужду и горе», как говаривал Гива, и топали по своим конечно же никчемным делам.

А приказ, как маятник, качался между тем, кто его дал, и тем, кем он получен. И надо как можно скорее усвоить, что остановиться времени никто не даст, потому что не только земля, души не остыли от суровости войны.

Зато не слушали то, что нам говорят преподаватели и инструктора, мы дружно. Я-то еще и потому, что «микроб» флота проник в мой организм и никому не удалось втолковать мне, что матрос тот же солдат, только в другой упаковке.

Именно так сказал когда-то об этом почти забвенный Гриша Могов.

На занятиях у меня появилась какая-то невосприимчивость того, что говорили, этакое наглое сопротивление и даже протест.