Евгений Кулькин - Знай обо мне все

А инструктора поражали своим старанием и терпением.

И вот – первый прыжок.

Трусил я или нет? Трудно сказать. Может быть, да, потому что всю ночь провел без сна, в бесконечных ворочаньях с боку на бок. А как только забывался, кровать выскальзывала из-под моего бока, и мне казалось, срывается в штопор на этот раз никем не управляемый самолет.

Я вздрагивал, просыпался и вновь начинал ворочаться. И – полусонно – думал: неужели я трус?

Зоська пришел ко мне первым. Как всегда, что-то делал наоборот. Сегодня – жрал грушу с хвоста.

«А Комара, – смачно сообщил он, – «пронесло»! Из гальюна не вылазит!»

«Брось ты!» – не поверил я другу.

«Съел, – говорит, – пичерицу без молитвы».

Зоська всегда выражался с разными вывертами и подначками.

«Да и ты тот раз, – проговорил он дальше, – будто рожей в муку макал – такой бледный после облета был».

И меня взяло зло, что не мог я ему сказать, каким он был после «облета», потому что после моего приземления, когда вокруг самолета собралась толпа, как около ярмарочного балагана, подполковник строжайше запретил лишним выходить на летное поле. Потому мы долго ждали, когда инструктор и «курсач» подойдут к выбитому нашими нетерпеливыми ногами точку́. Тогда, мне показалось, Зоська был молодцом.

Пока я все это вспоминал, в комнату, держась за живот, протиснулся, в самом деле, позеленевший Комар.

«Вы скоро?» – спросил он, словно давно ждал нас у ворот.

«А куда ты собрался?» – спросил я его.

«Летать».

«Тебе надо не летать, а от авиации лытать», – солидно посоветовал ему Зоська и – первый же – засмеялся своей, наскоро сочиненной, шутке.

«Рули-ка ты лучше в больницу», – посоветовал я ему.

Но Петька все же увялился за нами. Не вместе шел, а сзади, как в детстве, когда его не брали с собой на какую-нибудь каверзную затею. Он всегда был чуть хлипче других и потому не очень смотрелся на фоне «бугаистого» Гивы и, наверно, тоже не очень нежного меня.

«Ну куда тебя несет?» – на этот раз остановился Зоська, чтобы сказать ему это и одновременно дать понять, что не считает его болезнь обыкновенной трусостью.

«А что она скажет?» – внезапно произнес Комар.

И я вдруг подумал, что и сам часто держу в мыслях Розу, то бишь старшего лейтенанта Олейник.

«А какое ее дело? – сказал Зоська, конечно же не отличавшийся среди нас эластичностью мышления. – Заболел и – все».

«Но уж болезнь больно стыдная, – признался Комар и добавил, обращаясь к Зоське: – Не ты ли советовал: «Возьми запасные кальсоны»?»

«Ты – чего, – как бы между прочим продолжил Зоська. – Вот писатель, говорят, такой был. Призывал на войне костьми лечь. А сам, как в сорок первом двадцать второго июня пошел под себя класть, так девятого мая сорок пятого и закончил».

Петька остановился и еще больше побледнел.

«Всю войну его несло фонтанным образом, – не обращая внимания на Петькино состояние, «лепил» Зоська. – И все от нервов. Это они не давали ему возможности и помереть по-человечески.»

И все же Комар не вернулся, хотя последние слова Зоськи вроде и не были осудительными.

Роза Олейник подошла к нам сразу, как мы только появились на аэродроме.

«Как спалось?» – внезапно спросила она меня, и я на какое-то мгновение не только утратил дар речи, но и потерял дыхание от мысли, что меня, видимо, в самом деле выдает бледность.

«Нормалеус! – за меня ответил Зоська. – Дрых так, что я его насилу добудился».

На меня – опять сообща – напялили парашюты, отчего я стал неповоротливым, как ожиревший гусь.

Взлетели мы без особых приключений. По-прежнему, захотелось мне запеть, когда дали стали расширяться и чувство восторга перехватило горло.

Далее я буду говорить теми категориями, которыми мыслил тогда, в то, теперь уже далекое время.

Словом, завезла она меня в небо. При прыжке с парашютом надо выполнить всего две команды. Одна из них: «Приготовиться!». В это время надо вылезти на нижнее крыло и, держась одной рукой за верхнее, по сигналу: «Пошел!» – отталкиваться и лететь вниз. Ума там никакого не нужно было. Потому что к кольцу моего парашюта была привязана веревка такая, по-авиационному фала. Другим концом она крепилась в кабине летчика. Поэтому парашют раскрывался, как говорили, принудительно.

Моя ошибка была уже в том, что, очутившись вне кабины, я не одной, а двумя руками схватился за крыло, как черт за грешную душу. А сигнал «Пошел!» воспринял более чем своеобразно: я опять пошел в кабину.

Все это я проделывал в ту пору, когда самолет шел с выключенным двигателем и скорость была не такой высокой.

Видимо, убедившись, что меня добровольно не сбросить, Роза прибавила газу, поток встречного воздуха смыл меня с крыла, фала каким-то образом перехлестнулась, и парашют, раскрывшись раньше времени, зацепился за хвост самолета.

Видимо, все это было учтено, потому что тут же, как заметил я, поднялся в воздух другой самолет, который поравнялся с нашим и в очкастом пилоте я узнал того инструктора, который напяливал на меня парашют. Приложив к губам рупор, какой у нас звали матюгальником, он прокричал:

«У тебя за поясом нож!»

Я скосил глаза. Действительно, нож был. Я даже помню, как Гива сострил, когда я пристегивал его к поясу. Но что им делать? Уж не устроить ли себе «харакири», чтобы не мучиться? Ведь на хвосте-то я не просто висел, а мотался и вертелся в разные стороны, слыша, как трещит шелк парашюта.

А инструктор повторил:

«У тебя за поясом нож. Режь стропы!»

«Ну, – думаю, – привет горячий с пирожками на закуску. Порежу и – камушком в ямушку! Хорошо, что мне еще не виделись кладбище и те – крестом – дороги. Нет уж, дудки! Буду болтаться, пока в самолете горючка не кончится. А там…»

Я не хотел до конца додумывать эту мысль.

И тут мои руководители, видимо, поняли то обстоятельство, что человек произошел от обезьяны и я – не исключение. Они – с самолета – спустили из кабины инструктора на стропах точно так, как болтался я. Только я это делал на хвосте. А он – чуть ближе к кабине – и, значит, рядом с людьми, что уже само по себе не так страшно.

И вот, заметил я, как инструктор начал резать ножом стропы. Резал до тех пор, пока не осталась всего одна. Попружинив на ней из стороны в сторону, видимо, заодно и проверив ее прочность, он стал потихоньку – из охапки – распускать запасной парашют и, убедившись, что он наполняется воздухом, обрезал последнюю стропу.

Все это же, только через несколько минут позже, я проделал с блеском. И вот, после стольких треволнений, свиста ветра в плоскостях, гула мотора и треска парашютного шелка, – тишина. И еще не радость, что ты жив, потому что земля далеко под ногами и душа плавает между «быть» или «не быть», а ощущение прощенности судьбой, вроде тебе дали последний шанс, и от самого тебя зависит, удержишь ты свою жизнь в теле или выронишь ее с этой поднебесной высоты.