Александр Лепещенко - Смешные люди

– Ещё бы!.. Уже и заявление написал.

– Боюсь, это не поможет… Э-э, ладно, наливайте!.. Наливайте больше… – скомандовал Гулевич.

Глаза цвета кваса потемнели, мне показалось, что он хочет сказать что-то важное. И он действительно высказался.

– Алексей Николаич, это всё суета… И эта газета, и Цеповяз, и Прицыкина… Вы же – писатель, вот и пишите, пишите, ради Бога. Конечно, вам тяжело. Нужно бы облегчить душу. Знаете, чтобы попасть на свою первую настоящую исповедь, мне пришлось лезть тайком через ограду монастыря – старец Оптиной пустыни отец Илий болел и никого не принимал. Но тут встал с постели и вышел к паломнику… Словом, эта встреча перевернула меня… Он говорил так, как если бы был грешнее меня в тысячу раз и в тысячу раз более меня сомневался… Да, впервые я общался со священником, который, это было видно, переживает за весь мир и за весь мир молится… Этот разговор стал для меня одним из самых значимых в жизни… Думаю, и вам нужно исповедоваться… И тогда появится ощущение света вокруг… Тогда только и сможете писать… Вникните!

– Я понял вас, понял, я схожу в храм… Эх, у меня такое чувство, как будто я что-то забыл и не могу вспомнить… И это что-то очень болит… Что это?

– Это ваша совесть.

…Дождь оборвался.

Воздух был чист и свеж, каждый звук в нём слышался особенно отчётливо.

Машину я оставил у друга и пошёл домой.

Фонари не горели, в конце улицы подвывала собака.

Рассерженно блестели молнии. В скупых отсветах вырисовывался джип и какие-то люди. Люди обступили меня, свалили с ног. Заработали битами. Били жестоко, люто, насмерть…

И вдруг, как жёлтая рана, – зарница.

Залитые кровью Перуновы очи.

Темнота.

– Ты обо мне помнил? – спросила жена.

– Помнил… Но только, когда мне было плохо, – ответил я.

– Бертон, а вы видели солнце? – бесцеремонно вмешался в наш разговор человек с голубыми глазами и чёрной бородой. – Расскажите подробно, вспомните всё!

– Солнца я не видел… Но в его направлении туман светился красным… Через полчаса мне удалось выскочить на открытое пространство, оно было почти круглое, диаметром несколько сот метров. В этот момент я заметил перемену в состоянии океана. Волны совсем исчезли, и поверхность стала почти прозрачной, с замутнениями. Под ней собирался жёлтый ил. Он тонкими полосами поднимался вверх. И, когда всплывал, блестел, как стеклянный. Потом начинал бурлить, пениться и затвердевать. Он был похож на пригоревший сахарный сироп… Эта слизь, или ил, собиралась в большие комки и постепенно формировала разные фигуры… Но вот меня стало затягивать к стене тумана. Мне некоторое время пришлось бороться с этим движением. Когда я снова посмотрел вниз, то увидел что-то, что напоминало сад… Я видел карликовые деревья, живые изгороди, акации, дорожки. Всё это было из той же субстанции… Всё это было как из гипса, только в натуральную величину… Потом всё начало трескаться, ломаться. Из расщелин выдавливался жёлтый ил. Всё начало бурлить и покрылось пеной…

– Бертон… Пилот Бертон, вы меня слышите? Вам плохо? – спросил бородач.

– Жарко… Очень жарко… Я увидел какую-то фигуру… Фигура слегка приподнялась, как будто она плыла или стояла по пояс в воде. Этот человек, он был без комбинезона и двигался… Это был ребёнок. Я заметил в нём что-то нехорошее… Я не сразу понял, что это. А потом понял, что он был необыкновенно большой, гигантский… Это ещё слабо сказано, он… он был ростом метра четыре… Он был голый, абсолютно голый, как новорождённый… и мокрый, вернее, скользкий. Кожа у него блестела, он поднимался на волне: вверх, вниз, и независимо от этого он двигался. Это было омерзительно… По голосу я понял, что это девочка. Она пела песню… Сейчас попробую вспомнить… «Пеперуда летяла, над вода се и мятала, и се Богу молила: дай ми, Боже, дребен дъжд…»

– Бертон, вы случайно не язычник? – нахмурился голубоглазый человек с чёрной бородой. – Какова ваша идеология?

– Любовь… Любовь – моя единственная идеология, – выкрикнул я.

– Тише, не кричите! Знаете, а ведь это какая-то достоевщина…

– Что вам от меня надо? – прошептал я. Мне было трудно дышать, горло пересохло, на лбу выступил пот.

– Уходите, слышите? – сказала моя жена бородачу. – Вы же понимаете, он больше не может говорить?

– Да, понимаю… Крик души никогда не остаётся без ответа… Пусть ваш муж поспит, пока идёт дождь…

– Разве идёт дождь? – переспросила Марина.

– Он же не видел солнце… Так пусть увидит дождь.

…Ветер поднимал океанскую воду чуть ли не с самого дна и тёмными глыбами с ревом обрушивал на скалы. И над головой всё было в безумном движении, истерзанные тучи неслись по небу под свист, шипение и вой ветра. Вдалеке простонал гром, одна за другой упали первые капли дождя на палубу яхты. «Артистка» увернулась от водяной глыбы и, словно незваная гостья, не уверенная, что ей будут рады на острове Горн, двинулась к нему.

Остров встретил нас недружелюбно.

Мы подходили к нему четыре часа. Никогда не было такого, чтобы на коротком участке приходилось более ста раз менять галс. И всё это, чтобы стать под углом к встречному ветру. Дождь заливал палубу. Темнело. Порою в разрыве между мчавшимися тучами мерцала дрожащая от стужи бледная звезда.

Бросили якорь.

Поднялись по крутому берегу на пологую вершину.

Над островом высилась ель, на иглы которой накололась звезда. Я вгляделся в океан – кругом пустота. Было в этой бескрайней пустоте нечто жуткое.

Неожиданно перед нами мелькнул силуэт ребёнка. Это была девочка. Она пела песню, но слов нельзя было разобрать из-за ветра. Мы едва поспевали идти за нею. Вскоре девочка оказалась перед воротами, вставила ключ в замок. Ворота отворились. Тропинка сделалась от дождя скользкой. Я упал. Иосиф помог мне подняться, но я снова упал. И вдруг с дождевым потоком я сорвался вниз, к подножию острова.

– Держись, Бертон! – крикнул Иосиф.

Но я ничего не мог поделать. Я падал, оглохнув от ветра и ударов о базальтовые валуны. Берег окутал туман, непроглядный и одновременно странно прозрачный. Здесь, на берегу, я и потерял сознание.

Когда я открыл глаза, то увидел перед собой человека с чёрной бородой. Это был Гулевич, но в первую минуту я не узнал его. Он приподнялся со стула. Лицо у него было почти квадратное, с довольно крупными чертами, но при этом на редкость красивое.

На больничной койке, на самом краю, сидела Марина. В глазах её был таинственный мрак. Но руки, руки, сложенные как будто для молитвы, казались прозрачными.

Я почувствовал тепло её рук.

– Ах ты, мой дорогой! – проговорила жена. – А я уж думала, что сознание к тебе не вернётся. – Она со вздохом склонила голову мне на грудь. – Как же мне было горько…