Евгений Кулькин - Мания. Книга вторая. Мафия

– Если мир спасет Бог, то благополучие на этой земле обеспечит Америка.

А потом все было как всегда. Оутса снабдили очередными инструкциями. Когда уже казалось, что понежиться на берегу океана не удается, Бернар Уильямс, как всегда, растягивая и хлопая себя по груди подтяжками, сказал:

– Прежде чем вы встретитесь со своим другом Николя Дрю, просмотрите вот это.

И он сунул Дэвиду видеокассету.

В углу пожуживал вентилятор, мягкий свет искусно встроенных ламп рассеянно падал откуда-то сверху и не давал теней, когда Отус передвигался по номеру отеля.

Он включил видеомагнитофон, удобно обосновал свое тело в кресле и собрался смотреть то, что ему подсунул Бернар.

Сначала шли какие-то мелькания и музыка, потом возникла река, которую на плоту переплывали какие люди. Рядом с плотом – в уздечках – плыли кони.

– Когда враги подумали, – прорезался голос, – что храбрецы плывут, чтобы сдаться, те, небезразличные к идее не только быть спасенными, но и победить, явили тот позитивный характер, которой свойственен настоящим янки.

Оутс утопил кнопку ускорителя, и река, всадники, горы и все прочее принялось скакать и галопировать на экране, пока не окончилось чьим-то длинным трепом.

Дэвид остановил осатанелый бег на говорившем. Им оказался карлик, только выряженный в другой костюм.

– Вы видели, как люди только что пережили упадок разума. Потому раздраженное отношение друг к другу. Казалось, их подстерегает трагическая неудача. Но вскорости, к счастью для них, они поняли, что страх носит декларативный характер. Он существует как данность, и не более того. Потому ему надо противостоять. Вы видели, как они это сделали. И враги, которые не верили, что творят великое историческое дело, предвкушали, что через минуту-другую превратят этих наивных в груду окровавленных тел. Победители пленных хотят видеть только в качестве рабов. Но реальность не вписалась в ту канву, которая существовала до этого часа. И хитрость – принесла победу.

Оутс опять нажал кнопку ускорителя.

И вот на экране как естественная привязка к предыдущему сюжету возникла обыкновенная, хотя и обрамленная в квадрат ринга драка.

За кадром голос был гнусав и неразборчив.

Потому из всего, что было сказано, Дэвид понял, что дерутся между собой русский и американец.

Русский собранно и сосредоточенно шел вперед, а американец играючи уходил от его поползновений, явно клоуничал на ринге и, естественно, вызывал смех.

Но Оутс в молодости занимался боксом и видел, как американец на глазах теряет мобильность и с познанием ударов противника никнет и, что называется, падает ему на руки.

Но рефери, как взведенный, одаряет русского замечаниями, явно надеясь выжулить предупреждение.

Но вот кто-то взмахнул перед ним американским флагом, и бой разом приобрел иное качественное развитие. Русский стал уступать, пятиться к канатам, пропускать град неакцентированных ударов.

И тут прорезался другой, более четкий голос, который произнес:

– Заявляя о претензиях, надо знать, что они должны быть безусловно обоснованными. Русский этого не учел. Он думал, что привлекательный опыт в России сочиненных единоборств таит в себе долговременную опасность. Отнюдь! Наши ребята быстро раскусили все эти медвежьи хитрости. И вы видите, как Железный Майк разрушает русскую религию непобедимости.

Потом русский оказался на полу, и комментатор сказал:

– Уф! Я только сейчас ощутил свою грудную клетку, которую, как оказалось, все время держал на вздохе, так увлек меня этот неповторимый бой. Что же в конечном счете победило? Конечно, внутренняя дисциплина Майка, заряженность на необходимость работать столько, сколько нужно, и наш безусловный американский патриотизм. Вы видели, как взорвался наш боксер, увидев перед собой национальный флаг?

Оутс c грустью выключил видеозапись.

Он знал, что такое образование в бою. Еще никто ничему не научился, когда личный стиль на глазах терпел крах. Нужно быть вовремя на своем месте, к тому же тонко вводя как оружие профессиональное лицемерие. Бой – это умение ошибаться так, чтобы сбить с толку противника. А там – уж как распорядится судьба. Понравятся ли ей твои иллюзии или она отвергнет их как личное насилие.

Потому перед глазами Оутса прошла обыкновенная клоунада. Но зачем на нее пошел русский? Ведь ему-то, по всему видно, яснее ясного, что победить невозможно с помощью, пусть даже американского, флага.

Как это не смешно прозвучит, но Оутс поймал себя на ощущении, что соскучился по России. Как мечта грешника – пусть неизвестными средствами, но в итоге попасть в рай, так и Дэвид в масштабе пережитых им перипетий улавливал доминирующий ностальгический мотив. Там был чужой праздник глупости, но он был живой. Он исходил из непостижимой красоты народных сказок и без всякого снисхождения высмеивал своих – даже зело гневных – правителей.

В России привыкли, идя по бездорожью, подразумевать, что впереди укатанный путь. И глухо ропщут там только те, кто не может со всеми почувствованиями ощутить себя истинно русским. Кто еще верит в невозможность, что где-то на земле предков есть некая бабушка, которая сколотила состояние, чтобы вручить ее своим свернутым в улитку внукам.

Некоторым, кто в конечном счете понимает, что пора перестать быть смешным и поменять гениальные фантазии на грустные вопросы: нужен ли ты бабушке, не умеющей умереть без благородства, тебе ад-ресованного? А существует ли на земле обетованной та бабушка вообще? Может, это мозговой оргазм, оплодотворенный негодяйством?

В Москве на правах обывателя Оутс чувствовал себя более комфортно, потому как не видел фальшивого народного ликования – оно уже ушло в прошлое, там никого не бросало в объятья незнакомых людей. И каждый, кого порой пришлось о чем-либо спросить, старался остаться неназванным.

И все же где-то внутри, под спудом, существовали, политически сказать, и национальная воля, и общественное сознание. Хотя никто не рвал на груди рубахи, кричал, что иного пути он не приемлет.

Как-то один журналист пожаловался, что его преследуют безучастность и апатия. «Знаете, – сказал, – кажется, что из праздника ушла жизнь. И разрозненный мир предстает в чем-то зоологическом, и грустный комментарий ко всему происходящему уже не остановит ужас крови».

И Оутс тогда не сознался, что то же самое об Америке ощущает проще и грубее. Хотя социальная поверхность там, как океан в штиль. Только чуть бризует, поколышивая взор, который брошен на эту поверхность.

Хорошо познавшие прошлое, ведшие безюморные длинные беседы, не пышели антисоветской злобой, в положительном тоне ведя разговор обо всем, что касается России.