Евгений Кулькин - Мания. Книга вторая. Мафия

Но умонастроение, как правило, скрывает первичные порывы, и малодушный национализм теряет свой охранительный статус. И все, словно единственные наследники человечества, углубляются в глобальное мировидение, где Бог овеществил то, что должно на все века остаться дьявольской бездной.

Как правило энциклопедию зла открывает не иллюзия русского сознания, не формальная сторона сюжета, недостигшая торжества, а жестокое сладострастье, опьянение добром, когда стыд и добродетель рыдают в подмышках друг у друга.

И все станет на свое место только после того, когда одновременно всеми поймется, что только один Христос хотел принять муки от всех людей сразу, потому что понял, что человечество греховно, а природа мира настолько несовершенна, что иного пути нет, как побаловать всех одинаково искушенным знанием.

Оутс вдруг почувствовал, что в номере нечем дышать. Мысли и чувства, спрессовавшись, как бы составили мистерию мировой истории, а условный рай отодвинулся настолько, что дойти до него способен только тот, кто мог бы одновременно, презирая себя, идти противу всех, кто уже – раньше его – успел полюбить ложь.

И он, наскоро обрядившись во все пляжное, вышел из отеля.

И тут же ему встретился Дрю.

– А мне сказали, – протянул Николя обе руки Оутсу, – что ты еще не приехал.

Они полуобнялись.

Дрю как всякая провинциально претендующая на известность личность, кажется, где-то совсем близко держал молчаливую молитву. Словно призывал: «Тоскуйте, горюйте, радуйтесь молча». И у него всегда был особый сосредоточенный уголок души, в котором жила главная христианская заповедь: «Давая – получаешь, прощаешь – да прощен будешь».

Именно им, как он об этом ни раз говорил, был подсмотрен сам момент озарения. Когда словесные молитвы вдруг обрели материальный вид, а тело, как ненужный свидетель, осталось ко всему этому чуждым и каким-то чужим.

Это случилось у подножья Синая, где, кажется, даже в воздухе висит глубинный зов: «Приди, Господи».

Там же он пережил одно кофеечное происшествие. Познакомился с молодой женщиной, которая, сказала, принесла сюда суд над самой собой. Ей были ведомы только уставные молитвы. Она ни во что не хотела углубляться, потому что считала – не совсем знамое и есть та суть, которая нужна женщине. Она прочла все, что состряпали литературные кулинары последнего времени, восприняла Библию как памятник законности, но еще не могла постичь, что всякая уличенная в уличной настойчивости девка не являет собою диво. А необидная близость еще не повод для молчания.

Она созналась, что много лет бездетна и медицинское содействие не могло ей помочь в зачатье. Оттого и пришло это религиозное отчаянье.

Она сентиментально созналась, что еще не пробовала того, на что он упорно и настойчиво ее выводил.

Женщина делилась только неудачами. Так ведут себя нищие по духовному образованию люди. Когда кажется, что во всех случаях нужна объединительная нагота.

И когда ей показалось, что, подъедая зрение, пришла какая-то болезнь, она, пытаясь проморгаться, вдруг упала, смертельно раненная сном.

Так к нему пришла практика властвования. Вернее, тут она получила жизненную реализацию. Он видел фиолетовые изъяны на ее груди, чем-то похожие на помары в тетради. И уже составлял пророчества.

Когда она проснулась, он ей сказал, что теперь разумно было бы скорее посетить своего мужа. Она преданно посмотрела ему в глаза и, как бы напомнив, что у нее исламский склад души, сказала, что не хотела бы возвращаться в своей обреченный дом.

Подошла проститутка. Она вся исскалилась, глядя на них.

– Она припадочная, – сказала, пихнув жестом еще не отошедшую от видений праведницу. – И ей не вернуться в мир удовольствий.

Препарируя случившееся, Дрю видел, что в душе у падшей свально лежал разный хлам.

– Покайся! – порекомендовал он ей. – Твоя жизнь как расколотый надвое орех. Съедобны обе половины. Надо только избавить их от скорлупы.

– Скучный рацион чувств, – сказала она, – мне не подходит. Я пережила наркотическое привыкание к удовольствиям. Как могут повлиять на меня другие аргументы? Ведь она, – проститутка кивнула на праведницу, – готова идти за тобой сквозь муаровые поля, чтобы обрести нечто, ей еще не ведомое. Для меня неведомого ничего нет. Потому, немудрено заметить, что моя отрада – самые близкие кущи.

Они пошли от него в разные стороны, и он не ощутил прилива одиночества, потому как понимал, что над обеими заимел власть, и стоило ему только мысленно дать команду…

Дрю не был тем психиатром, которого привлекали эксперименты. Он не признавал ничью правоту, равно как и не принимал крайне выгодные условия. Его раздражали термины точной науки. И не очень-то убеждал уровень сегодняшних знаний. И он считал, что жечь ископаемое топливо – это все равно что кремировать себя. И любил утверждать, что человек у власти – это несчастный, который просто не понимает, что над ним домоклствует и давлеет, потому как мания величия не дает честность и благородство присовокупить к тому, что уже изгложено ложью и подхалимством. Высокая проба как человека начинается тогда, когда освобождаешься от пут заочно любить свою добродетель, а способность менять взгляды не привносишь в заслугу своей затхлой персоне.

Уверен он и в том, что совесть мужественно молчит тогда, когда оклеветанный народ верит, что глаголят ему пророки. Ведь сколько лет воспевала своих тиранов лакейская российская лира! И все ради того, чтобы у кого-то по лицу галопом скакало удовольствие.

– Судя по тому, что ты беззащитно взволнован, – начал Николя, – день у тебя состоял из суеты и раздумий.

– Ты, как всегда, прав, – ответил Оутс и вяло осведомился: – Ну а у тебя как дела?

– У меня был один знакомый, – не ответив на его вопрос, начал Дрю, – который в церкви продъяконствовал сорок лет. Так вот, он говорил: «Лучшая молитва – это молчание». Так позволь мне взять ее на вооружение.

Друзья взошли на эстакадку, что была вдавлена в океан. Внизу переталкивались волны.

– Надень чего-нибудь на голову, – наставительно порекомендовал Дрю. – А то солнце в этом году творит неслыханные проворства.

Оутс улыбнулся. И больше своим мыслям. Он мог терпеть многомесячное занудство друга. Но вот эта старческая забота имела какие-то рациональные мотивы.

– Что у вас тут, экологическая паника? – спросил он.

– Нет, Бейли, мы просто устали от пощечин, которые налево и направо раздаривает природа.

Услышав свое почти забытое настоящее прозвание, Оутс чуть придрогнул. Почему-то вспомнились женщины, утоляюще захлебывающиеся тем, что разжигало их желание. Так захотелось ему – именно теперь – рассказать обо всем, во что он посвящен и втянут, про то неожиданное самопонимание, которое, как уверенно пишут классики, окопьевывает характер, делает его острым и уязвляющим. Как пагубна переуступка идей, с которыми свыкся, как с добрыми соседями. И как непросто накопить друзей в стране, международная картина которой не отличалась разнообразием и тактом.